БОЙ БЫКОВ …бросаясь за вертлявым пикадором… Николай Асеев По сумрачно-желтой арене бессмысленно скачет – Ну что, обреченный, израненный, черный, священный? О, взлеты пурпурных плащей над твоей незадачей И свет золотого камзола (и точность движений). О, смерть в розовато-сиреневых ярких чулках И яркие синие туфли — и точность их шага, За желтой изнанкой плащей – золоченый рукав. И вот уже кончено, бедный, — последняя шпага. Так жалко упал на пятнистую охру земли. Как лилии, стрелы росли из кровавого бока. За хвост привязали и стремительно поволокли – Поспешно, позорно, — позорно, поспешно, жестоко. А впрочем, к чему красноречие? Двадцать минут Тобой занимались, тебе оказали внимание. Зачем обижаться? Другие и хуже умрут. А я – поживу. До последнего, брат, издыхания. * * * Была вечеринка в аду. И с бутылочкой рома Склонялся Иуда к чертенку с лицом херувима. И Каин скучал подле черной диавольской кухни. «Святому Георгию» пели драконы «Эй, ухнем», И демоны выли «Те Деум» средь гама и дыма. И серые тени змеились у лодки Харона, И теням туманным показывал фокусы Хронос, И чья-то душа, разжиревшая черная такса, В зеркальной стене отражаясь, прилипла к паркету. И мы танцевали на темных волнах Флегетона, И черный оркестр погружался в мерцание Стикса, Огромные люстры летели в застывшую Лету. Все, кажется, ждали Христа. Нет, конечно, не ждали. * * * Акакий Акакиевич, шинель – «тово»! Петрович покачивает седой головой. Во граде Петровом черный утюг. Петрович, Петрович, шинель – тю-тю! Навек тю-тю, навсегда тю-тю! О, если бы чудо – я чуда хочу! Ворона покаркивает. Могила. Снег. Акакий Акакиевич, шинель — шут с ней! Не стоит искать, тосковать, бунтовать: в обитель небесную мчится кровать. В сиянье и славу, в парчу и виссон Акакий Акакиевич облачен. А если и нет — и тогда не беда: над ним лебеда, под ним вода. «Энергия — в материю!» Всё физика, да. Копил, копил, сукно купил. Конец, господа. ЭЛЕГОИДИЛЛИИ
* * * Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма, на острове воспоминаний шумят сухие деревья. Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи. Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью, и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю языка загробного мира. Я видел в Британском Музее черную египетскую птицу. Вот она – сидит неподвижно. Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица, чем все птицы на свете. Вечером на Гаваях я проходил между сучьев окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они остановились из уважения к вечности. Нет, я не намекаю на сердце, я говорю о тишине бессонницы, увядших письмах. Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки, лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки, тени забытого имени, маленькие саламандры. * * * Не кажется ли тебе, что после смерти мы будем жить где-то на окраине Альдебарана или в столице Страны Семи Измерений? Истлеет Вселенная, а мы будем жить где-то недалеко от Вселенной, гуляя, как ни в чем не бывало, по светлому берегу Вечности. И когда Смерть в платье из розовой антиматерии, скучая от безделья, подойдет к нам опять, мы скажем: — Прелестное платье! Где вы купили его? * * * Motifs decoratifs, et non but de l'Histoire. Jules Laforgue Декоративные мотивы, а не смысл истории. Жюль Лафорг Черная птица на черном и снежном суку — иероглиф печали. Черный репейник в снегу — идиограмма зимы. Тени, твоя и моя, на белом сугробе — граффити молчанья. Треплются черные ветки кустов и деревьев. Как беспокойна китайская каллиграфия зимнего сада и как беспредметна — абстракция света и снега. * * * «Мимоза вянет от мороза». Но нет мороза. Ледоход. Ночь, водянистая медуза, В дождливой мозглости плывет. И, маленькая марсианка, Душа в земное бытие Глядит, и мокнет перепонка На ручке бледненькой ее. Не плачь, душа! Гляди сквозь пальцы (Их целых семь, как лед они) На смутно-сумрачные улицы, На тускло-мутные огни. Не лучшая метаморфоза? А в прошлой жизни разве – рай? О муза, не кончай рассказа! Напомни мне! Не улетай! Не выходи за марсианина! С ним не дели любовь и — кров. Звучи, мимоза, Мнемозина, Как музыка других миров. |