– Все будет прекрасно, – сказал Гавриил Азраилу:

– Небесные силы разгонят нечистую силу.

– О если б скорее! Здесь трупы святых полководцев.

Убил Заклинателя змей Отравитель колодцев.

О если б скорее! Мне грустно, мне Зло надоело,

Наскучило Зло, я тоскую в краю Вельзевула.

И темный Борей навевает кручину рутенам,

И тучи глухие над тихим твоим Борисфеном.

И злобный стервятник уносит к чудовищам темным

Ту светлую душу, ту Деву – мы знаем, мы помним.

А все-таки верь, что достанется Свету победа,

Что снова к Персею, сияя, летит Андромеда,

Что срубит герой, разрубив наши рабские узы,

Смертельную голову многозмеиной Медузы.

Мне снится, что Зло обезглавлено светлым Персеем.

Мы ждем – но дождаться, мой друг, мы уже не успеем.

Окружена публичными домами

Стариннейшая церковь в Амстердаме

В любом окне по непречистой даме.

И прислонились к стенке писсуара

Младой турист, девица и гитара.

Над ними свет закатного пожара.

И отражается в воде канала

Красавица с таблеткой веронала.

Она стареет — и она устала.

И тридцать три малайца-сутенера

(Для девочек непрочная опора)

К двум неграм подошли — для разговора.

И девочка, купившая наркотик,

Ругает их, кривит увядший ротик.

К ней ковыляет бледный идиотик.

По-разному живут на свете люди.

Большой закат напоминал о чуде,

А проповедник говорил — о блуде.

Свобода выбора… Свобода воли…

А если всем определяет роли

Сам Саваоф на огненном престоле?

В этом доме живут долгожители,

Обыватели и отравители

(А напротив живут – небожители).

Вечерами весенними, летними

Тридцать ведьм развлекаются сплетнями,

Осуждают губами столетними.

И тринадцать вампиров морщинистых

(С париками на лысинах глинистых)

Разъезжают на бесах щетинистых.

И выносят они обвинительный

Приговор пришлецу из пленительной

Светозарной страны, небожительной:

«Да, казнить! Он соседей сторонится,

У него от безделья бессонница,

Он до нашей еды не дотронется,

Он питается ветром и грозами,

Говорит он не с нами, а с розами,

Облаками, туманами, звездами».

Стал преступник скромнее, смиреннее.

Поздно! В тихое утро весеннее

Приговор – приведен – в исполнение.

Новорожденные младенцы

Усердно машут кулачками.

Участвовать хотят пришельцы

В житейской драке – или драме?

Наверно, их предупредили,

Что в жизни драться им придется.

В краю усилий и насилий

Дерутся пухлые уродцы.

Вот если бы не кулачками,

А крылышками вы махали!

В краю, где правит хмурый Каин

С его угрюмыми грехами,

Вы жить не стали бы. Скорее

Повисли бы у колыбелей

(Нет, не летая, нет, не рея)

И холодели бы, твердели –

И улыбались, недвижимы,

Как равнодушные скульптуры,

Как мраморные херувимы,

Как золоченые амуры.

Лежит потемневшее сено

В пустом вечереющем поле.

Лежит непроросшее семя,

Своей не сыгравшее роли.

Так холодно, блекло и немо!

Так осень белеса и вяла,

И небо — как бледная немочь

Над этой природой усталой.

Три птицы, как жалкая мелочь,

Разбросаны в тусклой печали.

Безлюдно. Листва отшумела,

Как будто и ветки устали.

Ты скажешь: наскучивший символ,

Давно надоевшая притча.

(Лишь мерин, облезлый и сивый,

Заржал, свою молодость клича.)

И ночь от усталости, что ли,

Подходит неспешно, несмело.

И всё это, в общем, без боли,

И всё — мое частное дело.

Нет, не капризничай, не привередничай,

Скажи Создателю спасибо.

Не будь, душа, упрямой поперечницей,

Взгляни смиреннее на небо.

Печально, что тебе совсем не нравится

Тобой одушевленный грешник,

Что не сужден тебе, молодка-девица,

Прекрасный праведник-нездешник,

Что не живем с тобой в закатах розовых,

В жемчужно-яшмовых палатах,

Что сохнем под житейскими угрозами,

В печально-будничных заботах.

А все же — сад с левкоями, тюльпанами,

И зреет нежная малина,

И вечерами тихими, туманными

Мы долго слушаем Шопена.

А в полдень пчелы на кустах акции

(Жаль, кончился сезон камелий),

Котенок спит на книге о Венеции,

Куда вернемся мы в апреле.