* * * Романтики твердили нам о сердце И скорби мировой, земном Weltschmerz'e. Тот лунный полумрак в глухих руинах И фосфор глаз змеиных и совиных… Но кладбища, осенние, в Италии Меня сильнее клонят к меланхолии. Я там из-за больного миокардия Всегда прошу у Бога милосердия. Но жалоба моя, что скоро тризна, Смешная смесь лиризма и трюизма. * * * Не говоря о том, что из потемок, Заполнивших душистый сеновал, Мы вышли в сад, и серенький котенок Легчайшим одуванчиком стоял; Не говоря о том, что в клетке замер, Еще не ставший кроличьим рагу, Тот белый кролик с алыми глазами, Как ягодами алыми в снегу; Не говоря о том, что шел цыпленок К другому, тоже белому, и цвет Их вырезных и розовых коронок Я не забыл за столько долгих лет… Но я забыл о петушином бое, Забыл, что кролику несдобровать, Когда сверкало небо голубое, Переходя в земную благодать. * * * В газете – новость: найден таракан! Пора! Порадуйтесь за таракана! Он очень стар: почти как океан. Чуть-чуть моложе океана! Точней, ему семь миллионов лет. Точней, Он жил семь миллионов лет назад. Окаменел. Лежал с тех давних дней. Вот ты попробуй так: окаменей На семь с шестью нулями лет. — Окаменелый таракан? И что ж? Иной болван гораздо тараканей, Окаменелее, чем он. На что ж, Что толку в тараканьем камне? И для чего 7 000 000 лет? Шепнем Судьбе: Одну бы миллионную — семь лет Отнять от скуки тараканьей, Добавить нам с тобой. Семь лет тебе, Семь — мне. И жили бы: сперва твои семь лет, Потом — мои. Предел мечтаний. * * * На прелестном острове Гаити, В пестром городе Санто-Доминго, Мы сначала поиграли в бинго, А потом поехали, глазея, В поисках заманчивых открытий, И в этнографическом музее Проводник сказал нам: «Посмотрите». Скрюченный скелет лежал в витрине, Челюсти скривились в страшной корче. «Задохнулась, да, в песке и глине, Не хватало воздуха, короче, — За грехи живую закопали: Изменила, обманула мужа». Стало тихо в охлажденном зале. В женских лицах я заметил ужас. Долго, может быть, не засыпали Милые туристки. Их пугали Некоторые странные детали Мира, где грехи не торжествуют: Как ее землею засыпали — Теплую, кричащую, живую. * * * То носороги, то утконосы Нам задавали такие вопросы: «Отчего вымираем мы, как прежде атланты? Разве мы старые эмигранты?» Мы отвечали: «Молчите, уродины! Вы не умрете вдали от родины!» Свои чувства следует скрывать искусно, Но все это, в сущности, очень грустно. Привет носорогам и утконосам! Мы все, господа, остались с носом. * * * Блудница мир, сей темный свет! Григорий Сковорода «Ах ваша планета – новый Акрополь!» Робот-акробот глотает закуски. (Смотрят микробы, москиты, моллюски.) «Сейчас выступят мистер и миссис Джопль, Не то по-китайски, не то по-прусски!» (Над новой Планетой парит Панургий, Нафимиамен, нанафталинен. Дают законы Лемуры-Ликурги Полупавианам, полупавлинам.) «Я к вам приехал с культурным обменом, Я либерал, а вы прогрессивны. Вашим планетарным, планетным стенам Я говорю: Good morning, good evening!» Планетарный царь случил пилигрима С пандой китайской. Китайские тени. Нет мелодрамы, одна пантомима: На фоне огня, и неба, и дыма Жестикулирует Рок-шизофреник. * * * Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Марина Цветаева За тридевять небес твоя хата с краю. Яблоня от яблока далёко-далёко. Душа, аукнись! Судьба, откликнись! Сам аукну, сам и откликнусь. Пить или не пить? — спрашивал Гамлет. Вольному рай, а пьяному воля. Мели, Емеля, на мель мы сели. Все перемелется, мука будет. Улита поедет, ветер залает. Собака уносит, когда-то будет? За морем телушка, душка, полушка. С миру по мышке, голому кошка. * * * Во времена Данте Флоренция называлась не Firenze, как теперь, a Fiorenza. Да, мы эмигранты, «переселенцы», «Отщепенцы»… Что ж, не грусти. Из Флоренции, родной Фиоренцы, Флорентинцу Данте пришлось уйти. Могила в Равенне. Fiorenza mia… Но все флорентинцы знают о нем. Приятный сюрприз будет, если Россия Эмигрантских поэтов почтит… потом. Свезут, реабилитированных посмертно, На Литераторские Мостки, И уже не будет, почти наверно, Ни одиночества, ни тоски. |
