Теперь она не боялась мысленно бранить его негодяем, мерзавцем, скотиной и так далее, поскольку поняла, что лично ему от этого ни холодно ни жарко. Хотя – кто его знает! – ведь позвонил. Ведь встрепенулся же! А сколько лет прошло…

Значит, тоже помнит – и не только тунисских кошек, а и московские зимы, особенно те мглистые февральские ночи, когда впереди не стало света.

С тех пор как сочинять книги ей стало очень трудно, Алина почему-то каждое утро просыпалась под какую-нибудь песню, прилетавшую самостоятельно, без спросу.

Сегодня с изумлением Алина прослушала: «…туфли надень-ка. Как тебе не стыдно спать! Славная, милая, смешная енька Нас приглашает танцевать!»

Народы СССР несколько лет сходили с ума от летки-енки в прошлом веке, в начале 60-х. Первый раз в жизни Алина танцевала этот домашний канкан на дне рождения своей тетушки. Алине тогда было года четыре. Она давно уже умела читать и писать, но в названии этого танца она слегка терялась: «летка-енка» – говорили все. Но «летка-енька» – пели все, что было ближе к рифме надень-ка.

Радуясь, что проснулась под пружинистый ритм старинной песенки, Алина весело помахала ногами, спрыгнула на пол и, пританцовывая в такт мелодии, побежала в ванную. И задумалась.

Все-таки: откуда слетело такое ретро? И кстати, с кем бы поболтать о наличии либо отсутствии мягкого знака в разговорном названии песенки – в разрезе историко-литературной правды?

«Да с кем, с кем, – услужливо подколола Алину память. – Сама знаешь, что только с ненаглядным Степаном Фомичом, с помощью его энциклопедических мозгов можно без разбега обсудить любые знаки – как мягкие, так и твердые, причем в разных европейских языках».

«Понятно, – загрустила Алина, наполняя ванну водой с пеной. – И сюда уже пролез, на командный пункт…»

Она вспомнила, что второй раз в жизни она танцевала летку-енку именно с ним. Как-то вечерком, испив чайку, они с Фомичом включили радио, а там – батюшки! – такая историческая музыка! И стали плясать вдвоем, прямо в тапках, а не в туфлях, а в тапках это неудобно и смешно, мигом с ног улетают – ищи потом по всей комнате. Было очень-очень весело.

Лежа по утрам в ванне, Алина обычно обдумывала новый день. Сегодня она решила встретиться со своей подругой-балериной, порекомендовавшей ей, несчастной сочинительнице любовных романов, профессора Неведрова. Она вовсе не хотела корить подругу за это занозистое знакомство. Она просто хотела поболтать с хорошим человеком. Бесплатно.

Подругу, как и многих хороших русских балерин, звали Анна. Увидеться с нею было трудно: гастроли шли почти безостановочно. Но в этот день Алине повезло: Анна на целую неделю вернулась в Москву, чтобы выйти замуж и переехать в новую квартиру.

Из шалости иль из «в одну воронку дважды не попадает» Алина пригласила Анну в то самое кафе а-ля рюс, где борщ и вышитые фартуки.

Пришли, сели.

– О ужас! – воскликнула балерина, изучив меню. – Да мне тут почти ничего нельзя!

– Подумай о запеченной рыбе.

– В кляре???

– Ах да. Тесто.

Подошла девушка – та же самая, что в день интервью. Узнав Алину, она приветливо напомнила:

– А вы хотели уйти тогда! Вот видите – понравилось же!

– Понравилось – не то слово. А можно без меню? Просто отварить большую рыбу, без соли и без гарнира. Две порции.

Ничуть не удивившись, девушка сказала, что можно, и через десять минут принесла блюдо с дымящимся двухкилограммовым сомом на укропном коврике.

– Изумительно! – зааплодировали восхищенные эстетки.

Сом начал стремительно таять.

– Какое чудесное место! – приговаривала Анна.

– В этом чудесном месте… – И Алина рассказала подруге все, что случилось в этом и других чудесных местах за последние недели. – Только не подумай, что я в претензии к профессору. Мне так трудно избавиться от… – Она подыскивала верное слово.

– От себя? от Степана Фомича? от русского языка и литературы? – наконец заговорила Анна. – А знаешь, ты сейчас похожа на ту сороконожку, которая задумалась, что делает ее пятнадцатая нога, когда вторая сгибается в коленке. Но до профессора тебе было еще хуже, я помню.

– Сначала сороконожка остановилась. Это мне еще в детском саду рассказывали. Интересно, чем у сороконожки дело кончилось?

– Либо она перестала думать и продолжила путь, либо на нее наступили, – предположила Анна.

– Да, ты права. Ты, случайно, не знаешь, как перестать думать? Ты думаешь, когда танцуешь?

– Нет, теперь не думаю. Профессор отучил раз и навсегда. У него, конечно, своеобразные методы, но очень помогает. Помнишь, я два года подряд ломала ноги? С моей профессией на такие вещи надо реагировать своевременно. С первой ноги я не поняла. Со второй только и начала что-то как-то…

– У меня уже все сломано, – сказала Алина, и перед ее глазами опять понеслись вспышки кадров, режущих до слез: прохладная январская ночь в Африке, морская бирюза и бронза, карфагенское утро, вековые мраморы и нежная любовь сутками напролет. Зачем это было?

– Эй!.. – окликнула ее Анна, расслышав приостановку дыхания. – Радость лучше счастья. Почитай Писание…

– Я все время где-то не здесь. Я не могу вернуться в настоящее, – выдохнула Алина. – Сначала я нашла его рукопись, потом все вспомнилось, потом это кафе, а затем он сам позвонил – будто с проверкой, что я еще жива и думаю только о нем…

Анна крестообразно положила вилку на нож.

– Видишь, тоже парочка. – Она кивнула на приборовый икс. – Сыграли свою роль: помогли мне пообедать. И ни один не заплачет, если в следующий раз они попадут на разные столы. Извини, это я размечталась: были бы мы тоже из нержавейки!.. Встретились, выполнили задачу и – по разным столам.

– Я считала, что мне уже удалось и уже не ржавею. Но когда мне заказали новую книгу, я оказалась самым беспомощным сочинителем на свете, потому что моя душа не возвращается. А доктор наш велит написать ему сексуальную сцену! И выбросить Степана Фомича отовсюду, – очень грустно сказала Алина.

– А почему ты не можешь этого сделать – на самом деле, а? – резковато спросила Анна. – Прошли годы. Годы! Напиши книгу о Боге, который оставил тебя в живых. В отличие от возлюбленного, который тебя прибил…

– Не кощунствуй… Слушай, Анна! Давай обхитрим и профессора, и время, и литературу, – предложила Алина воодушевленно. – Давай я буду писать две книги: одну для профессора, а другую для тебя. Ведь у тебя все хорошо, ты защищена, тебе не повредит, если тебе я напишу полный взаправдашный отчет. А профессору – его любимые недокументальные сексуальные сцены в необозримых количествах. Давай, а? Только чтобы ты действительно прочитала, ладно?

Анна задумалась и потерла нос – у нее это очень смешно получалось: быстро-быстро, как мышка умывается.

– А господин доктор не рассекретит нас?

– В моем контракте с господином доктором нет ни одного слова, запрещающего мне писать, скажем, дневник – одновременно с той книгой, которую он курирует, – подсказала Алина. – Ведь он не запрещал тебе работать в разных театрах!

– Не запрещал, но я и не смогла бы. Во-первых, он ходил на все мои премьеры. Во-вторых, читал всю прессу обо мне. Он контролировал каждый мой шорох, пока не убедился, что я действительно изменилась и поняла, за что мне ломали ноги. Он вообще каким-то чудесным способом знал все про каждое мое движение.

– Действительно, сыграть два спектакля в один и тот же вечер в одно и то же время ты не смогла бы, – задумчиво сказала Алина. – Но у меня другая специфика. Да, мне проще работать утром, часов с девяти. Заряда хватает часов на шесть. Потом мой занавес – где-то в голове – опускается, и его не поднять никакими молитвами. Но ведь если попробовать распределить время по-умному… – фантазировала Алина.