– Опять чего-нибудь наврали? – вежливо предположил профессор. – Смотрите, денежки счет любят! – И он погрозил ей пальчиком.
– Вы, как всегда, зрите в корень. Вот вам тут и про эротику, и про деньги. А что герой несколько неожиданный, так вы ж сами разрешили нести вам что попало.
Профессор, необычно радушный сегодня, резво встал, пожал Алине руку, широко указал на кресло у камина и занялся чтением.
Алина занялась разглядыванием его головы. Нос ровный, длинноватый, с широкой переносицей. Каштановые усы сплошной полосой между верхней губой и носом. Большой лоб, от высокого края которого, как от чистого дикого берега, уходит вдаль волнами отлива пушистая седина. Гладкие щеки, строгий, без углов подбородок. Чуть мятая, но еще вполне – шея. Хорошая статность, без излишнего лоска. В прошлом веке о подобном лице без обиняков могли бы сказать – bel homme.
– Вы правы, именно «красавец мужчина» мне всю жизнь и приклеивают, – не отрываясь от бумаг, кивнул профессор.
Алина промолчала: к его телепатии она не только привыкла, а даже приспособилась, почувствовав особые удобства. Можно меньше говорить.
– Можете вообще молчать, – подтвердил профессор, с интересом читая текст.
СЧАСТЛИВЫЙ РОБИНЗОН
«Если бы я был министром, я постарался бы по возможности знать, что каждый говорит обо мне».
Автор этого соображения, сын мясника, не мог стать министром и не стал им. Это было невозможно в Англии в восемнадцатом веке, впрочем, как и в современной, для представителя его сословия. Поэтому ему пришлось, выйдя из сослагательного наклонения, то есть отбросив всяческие «если бы», весьма лихо реализовать идею по возможности.
Во-первых, ему удалось узнать, что каждый говорит о нем самом.
Во-вторых, ему удалось помочь в расширении пределов осведомленности и тому министру, в письме к которому от 2 ноября 1704 года содержится та фраза.
Для пункта первого – пришлось стать великим писателем, автором бессмертного романа «Робинзон Крузо». Для пункта второго – создать английскую секретную службу».
(Окончание в Приложении 2)
– Умница, деточка, исправляетесь потихоньку. – Профессор спрятал бумаги в сейф. – Счастливый бомж! И никакого прошлого! В смысле вашего. Отлично.
– А почему опять в сейф? – с плохо скрытой тревогой спросила Алина.
– А потому что все опять враки, халтура, отписка. Вы делаете вид, что работаете, а на самом деле профессионально морочите сами себе голову. Никакая журналистика, даже очень миленькая, не вывезет вас на литературу. И еще: мне кажется, что двухнедельный разрыв между нашими встречами – великоват. Сокращаем до недели. И, будьте любезны, nulla dies sine linea…[2]
– Я пишу каждый день.
– Полную дребедень, – резюмировал профессор и выписал счет.
Судьбоносная ворона
«Дорогая Анна! Твой протеже сократил паузы – теперь он повелел мне являться к нему еженедельно. Это пока выше моих сил. Он душит меня, ругает, всячески выбивает из седла.
Нельзя сказать, что я забросала его шедеврами, а он несправедливо гонит талант в шею и берет за это деньги. Наверное, мы пока не нашли общего языка. И не похоже, что найдем быстро. Ну да я именно на это вроде бы и подписывалась – на мучения. Я сама просила его избавить меня от страха. Он, видимо, и избавляет, как ему кажется, но – удары жесткие. Плюс это его перманентное ясновидение. Контроль за каждым моим движением, каждой мыслью. Однажды он даже поймал меня на площади, где я прогуливалась и воображала себя Пушкиным. Взял под руку и молча отвел в метро – вообще без комментариев. Дескать, что уж тут скажешь! Ну совсем плохая…
И даже не спрашивает, что же довело меня, женщину всегда самоуверенную и довольно-таки веселую, до такой жизни: ни с людьми общаться не могу, ни книжек писать, ни в любовь какую-нибудь не встреваю… Помнишь, он даже давал мне домашнее задание – написать какую-нибудь сексуальную сцену. Любую, но без прошлого. Без документалистики.
Знаешь, что у меня получилось бы, начни я писать таковую сцену?
Примерно так.
Встретились, скажем, мужчина и женщина. У него возникла эрекция, у нее – любрикация. Затем перешли к пенитрации. После ряда фрикций у него наступила эякуляция. Она сказала ему, что все было очень мило и она тоже не внакладе. Финита ля комедиа.
По-моему, блеск. Брызги шампанского. Эротика экстра-класса!
Ложиться своими костьми под мой паровоз он, разумеется, не собирается – то есть между нами никаких романов не будет. Он ясно дал понять, что за его счет я не выкарабкаюсь. А только за свой. Это без вариантов. А мой счет тает, и не в деньгах дело.
Словом, дела обстоят столь тревожно, что слава Богу – ты разрешила мне писать тебе. Может быть, это выход.
Надо, видимо, рассказать тебе всю историю последних лет, включая беды и приключения, – чтобы ты простила мне всю эту немощь.
Ты прекрасная балерина. Ты ангельски красиво танцуешь. Здоровые, целые ноги. Тобой восхищаются. Ты новобрачная жена. У тебя новый дом. То есть у тебя все другое, не такое, как у меня. Тебе сейчас легче пережить и чужие беды, и чужие радости. Ты защищена. Ну что ж, слушай.
…Что злоумыслила сия тучная ворона, бросившаяся с парапета в серые холодные воды Москва-реки? Вообразила себя чайкой легкокрылой?
Я шла по набережной, вокруг меня шел дождь, тучи шли прямо по-над Крымским мостом. Погода для суицида. Может, ворона утопилась?
Новые сапоги – всегда денек-другой как испанские, поэтому я не отважилась подойти к воде поближе и проследить судьбу толстой решительной вороны, хотя следовало бы: она любопытный персонаж, а я пишу книги. Отожравшиеся на нью-московских помойках вороны почти не летают. Ковыляют лениво, как бы нехотя. Да и с голубями что-то случилось.
Сапоги мои не хотели идти к реке. Им следовало немедленно домой, расстегнуться, отделаться от меня – и в уголок. Остыть. Они очень хорошие, эти высоченные саламандеровские изделия. Только вот ноги у меня своеобразные. Обувь на меня не шьют нигде в мире. Ни одна пара башмаков еще ни разу не пришлась сразу, с магазина. На каждый случай переобувания в новое я заранее зажмуриваюсь – на недельку. Потом боль проходит, я врастаю, обувь смиряется, и жизнь продолжается. Сказанное относится даже к кроссовкам.
Тротуар был безлюден, как пустыня под белым солнцем. Но эта пустыня была серая, мокрая и, кстати, декабрьская. А шуба была пушистая и теплая. Двигалась я медленно, с легким ужасом ожидая встречи с метро: в подземелье мне станет жарко, а этого я боюсь чрезвычайно.
На повороте к светофору я увидела красивого бородатого господина с грустными глазами, в очень серьезной дубленке. Господин увидел меня, за пять метров замедлил шаг, посторонился и проводил глазами – не более десяти сантиметров моего хода, но как! Так пропускают даму в узкую дверь лифта, вежливо, со сдержанным, но тайно восторженным пиететом. Ведь дама. Да еще какая!
Я поблагодарила его ресницами и прошествовала куда и шествовала. Внезапное беспричинное счастье охватило все мое измученное мокрой улицей существо, и я почему-то посмотрела вверх. Глаза натолкнулись на громадную багровую вывеску: «Интим. Коллекция».
Честное слово, я еле удержалась, чтоб не кинуться назад, к бородатому господину, с призывом разделить мой восторг от столкновения со всем этим: река, суицидная ворона, сапоги, рекламная вывеска… Но удержалась, конечно. Лифт ушел.
У меня всегда так бывает. Ни разу эта примета не подводила. Как встречу где-нибудь случайного бородатого господина – пиши пропало. Начинаю сочинять высокохудожественную прозу. Явление труднообъяснимое, но, очевидно, моя муза, или мой муз, так запрограммировано.
Делать нечего, никуда не денешься. Судьба.
Любая судьба требовательна, как старая барыня. Уж если ей вздумается грибочков соленых или огурчиков хрустящих…
Недели две ломала меня барыня. Торчала изо всех мест, в зубы била, за косы таскала. «Чего ты хочешь?» – кричала я ей, злобно выпивая третью бутылку вина.
Барыня злобно молчала в ответ, терпеливо дожидаясь такого похмелья, чтоб я сдалась, прекратила пьянство и села за письменный стол. «Ах так! – отвратительно продолжала я. – Лучше уж нового любовника заведу, только не это!»
«Сколько угодно», – иезуитски ласково отвечала барыня и буквально за ручку приводила вышеназванного – нового, трогательно отсылая старого в очень дальнюю командировку.
И я сдалась, хотя рыдала перед этим жутко. Потом сходила с подругой на прекрасный концерт симфонической музыки, поела на ночь блинов с яблоками, немного поспала, – и вот. Пошло-поехало…»
(Окончание в Приложении 3)
