На Третьем Всероссийском съезде ПСР при выборе ЦК было заявлено три списка делегатов: правый, центр и левый. Левые выдвинули в ЦК Натансона, Спиридонову, Биценко, Чернова, Ракитникова, Русанова, Гоца, Архангельского, Герштейна, Лункевича, Когана-Бернштейна, Веденяпина, Е. Ратнер, Фирсова (Розенблюма), Гендельмана, Затонского, Ракова и Берга. Только первые трое вошли затем в руководство партии левых эсеров.

 Камков. Две тактики, с. 11.

 Подтверждением этому служит, например, тот факт, что левые эсеры, отколовшись от ПСР и даже создав собственную партию, ни в чем не изменили эсеровской программе. «Надо идти за жизнью, — указывал на Первом съезде ПЛСР делегат Данилькевич. — [...] Если бы мы стали тут вырабатывать программу партии, то это у нас заняло бы массу времени, а время не терпит, нужна работа на местах. Мы должны отправляться на места и там строить партию [...]. Мое предложение сводится к тому, чтобы здесь не изобретать никакой программы, ограничиться старой, уехать на места, и там жизнь покажет, какие изменения внести в эту программу». (Протоколы Первого съезда ПЛСР, с. 32.).

Для иллюстрации происходящего можно привести выдержки из одного обширного документа — протокола «Объединенного заседания Ростово-Нахичеванского на Дону Совета рабочих депутатов, фабрично-заводских комитетов и правлений профессиональных союзов», созванного 15 (28) февраля 1918 года:

«Я. И. Коломейцев предлагает включить в порядок дня вопрос о снятии военного положения [...]. Представитель от комитета рабочих из Донских гирл говорит, что в порту арестовывают рабочих, что жизнь их в опасности [...] они не могут нормально работать [...] Б. С. Васильев заявляет, что в данный момент есть нечто поважнее хлеба — нужно в первую очередь говорить об ужасах, творящихся в городе, о непрекращающихся расстрелах и о спасении человеческих жизней. Предложение это вызывает замешательство среди членов военно-революционного комитета. После совещания слово получает Антонов [Овсеенко], начальник Красной гвардии. В короткой речи он рассказывает [...] [что] в тех организованных расстрелах, которые производятся до сих пор, военно-революционный комитет неповинен. Их производят по приказу штаба Сиверса [...]. Все арестованные, находящиеся в военно-революционном комитете и Красной гвардии, надежно охраняются и оттуда никто выведен [на расстрел] не был [...]. Вторым докладчиком выступает Частнов — по продовольственному вопросу. Положение в городе — по мнению докладчика — катастрофическое. [...] Никаких запасов [...] нет. (...) Транспорт совершенно расстроен. Еще хуже на рудниках и в Донецком округе — оттуда приезжают делегаты и умоляют спасти их от голода. Угля в Ростове также нет, так как подвоз его также прекратился [...]. Равикович — секретарь военно-революционного комитета [говорит, что] [...] сейчас у нас в городе царит двоевластие. Штаб Сиверса [...] [и] военные комиссары Антонов, Войцеховский, объявившие себя высшей и неограниченной властью в городе. Эти гастролеры приехали из Харькова и мешают всей нашей работе. [...] Нам объявили, что вводится цензура для всей печати — в том числе и для Известий военно-революционного комитета. Мы заявили категорический протест, на что последовало разъяснение, что [...] в случае сопротивления нас будут арестовывать! [...] Тогда мы обратились к тов. Антонову. «Власть принадлежит Совету, — заявил нам Антонов, — но только Совету революционному, а ваш Совет никуда не годится и я его разгоню!» После долгих убеждений Антонов согласился, что этого делать не следует, но что пока будет военное положение — будет и диктатура Войцеховского [...]. Степанов (левый эсер), заявляет, что ему и его товарищам по комитету обидно слышать упреки, что их руки в крови [...]. Да, германцы идут на Россию, но это идут империалисты, и их движение вызовет революцию в Германии и пожар во всей Европе. Я верю, товарищи, еще не все пропало. [...] Войцеховский. Не для конфликтов с товарищами большевиками шел я сюда в Ростов [...]. Но я заявляю, что мы не остановимся перед репрессиями по отношению к тем Советам, которые станут на нашей дороге [...]. Собрание расходится при общем подавленном настроении» (АИГН, 6/3).

Так, в резолюции Третьего съезда партии эсеров в мае 1917 года указывалось, ПСР «категорически отвергает сепаратный мир и сепаратное перемирие, как в корне противоречащее методам интернационального действия». (Резолюции, принятые на 3-м съезде ПСР, с. 11.) Эту точку зрения можно считать общей.

Применительно к Ленину трудно говорить о тех или иных симпатиях — слишком был он подчинен собственным сверхчеловеческим идеям. Но какая-то симпатия к Германии у Ленина была. А. А. Иоффе вспоминает, что Ленин любил «говорить по-немецки и часто переходил на этот язык, хотя и отдельными фразами только». (Бакинский рабочий, № 233, 12 октября 1927; Из воспоминаний Иоффе, с. 203.) Троцкий в «Моей жизни» также вспоминает, что Ленин иногда переходил на немецкий и вставлял немецкие слова (Троцкий. Моя жизнь, т. 2, с. 59).

Статья Бернштейна вызвала протесты германских коммунистов, обвинивших его в клевете и потребовавших официального ответа у МИДа по вопросу о финансировании Германией ленинской группы. МИД по существу ушел от ответа. Тогда Бернштейн опубликовал вторую статью — «Немецкие миллионы Ленина»:

«На запрос правительству коммуниста В. Дювеля относительно выдвинутого мною утверждения о выдаче Ленину и его товарищам 50 миллионов марок министерство иностранных дел дало именно тот ответ, какой предполагала расплывчатая формулировка вопроса. МИД заявил, что в его документах нет никаких указаний на то, что МИД дал согласие на поддержку Ленина и его товарищей немецкими военными властями.

Если бы [коммунистическая] газета «Роте Фане» была заинтересована в том, чтобы выяснить правду, а не осыпать меня ругательствами, она бы на это возразила министерству, что в его ответе обойдена суть [...]. Этот ответ отрицает то, чего я не утверждал, зато тщательно обходит всякое высказывание о том, соответствует ли действительности или нет сказанное мною [...]. В ответе даже не сказано, что министерству ничего не известно об этом деле. В ответе лишь говорится, что в документах МИД на эту' тему ничего нет. Но на войне происходит множество событий, которые никоим образом не отражаются в документах правительственных учреждений. [.,.] Не разделяя приверженности «Роте Фане» к судам, я более всего желал бы представить этот случай на рассмотрение международного следственного комитета, составленного исключительно из социалистов. Но поскольку создание такого комитета — дело чрезвычайно трудное и может занять еще много месяцев, [...] я решил выбрать другой путь. Сразу после нового собрания рейхстага я обращусь к нему с запросом передать это дело, с целью ускоренного рассмотрения, второму подкомитету комитета по расследованию возникновения войны [...]».

Не удовлетворившись статьей, Бернштейн опубликовал еще и заявление:

«В коммунистических и националистических газетах выдвигается утверждение, будто мои данные о крупных суммах, которые Ленин и товарищи получили в 1917 году из средств кайзерской Германии на деятельность в России, базируются исключительно на публикациях правительств Антанты [...]. Это утверждение высосано из пальца. Данные публикации прессы Антанты и Вашингтонского информационного агентства появились летом 1917 года, я же, как я писал в своей первой статье по этому вопросу, получил информацию об этом в конце 1917-го. Добавлю, что эта информация исходила от немцев [...]. Но так как тогда я не узнал точных данных о размере суммы, я ограничился тем, что поставил в известность об этом лишь близких своих друзей-единомышленников, не считая эту информацию достаточной, чтобы довести ее до публичного сведения. Публикации документов Антанты [так называемые Сиссоновские документы] не заставили меня изменить этой точки зрения. Все время войны я придерживался принципа, что не могу использовать для атаки такие обвинения прессы Антанты, если только их подлинность не может быть установлена вне всяких сомнений. И лишь когда совсем недавно некий чрезвычайно осведомленный и заслуживающий доверия немец подтвердил то, что стало мне известно в конце 1917 года, и к тому же уточнил размер сумм, я счел своим долгом довести дело до сведения общественности и особенно социалистического Интернационала. [...] Пока же я ограничусь заявлением, что я не для того обнародовал это дело, чтобы его снова замолчали или направили бы по ложному пути. Вопрос должен быть сформулирован гораздо более определенно, более прямо».