Он вспомнил, что послезавтра ему надо ехать к банкирше на интервью, и мучительно поморщился. Он знал наперед все, что и как там будет, в белой усыпальнице, переделанной из дворянского гнезда. «Расскажет, что не катается на горных лыжах, потому что не хочет быть такой, как все. Оригинально. Зато полюбила сафари. А что, это неплохо. Натурально. В стиле старика Хэма. Замочить пару львов и жирафа, а потом сидеть в розовой саванне и думать словом „благостно“... Злой я», – подумал Николай и тут же спохватился, что ничего еще не готово для ежегодной поездки на дачу. Он стал соображать, не отвлекут ли его какие-нибудь непредвиденные дела, какие необходимо сделать покупки, где встретиться с Ивановой и Петькой, у которых не было машины, и как бы не забыть позвонить Галкину, чтобы тот, в свою очередь, не забыл о своем намерении провести Рождество вместе. И все это сплело в его голове какой-то «неуплетаемый» клубок мыслей, и эта тягостная езда все длилась, водитель делал маневры, солнечный мороз снаружи рассеивал сивые выхлопы, и Николай все держал лыжника в зрачках, словно бы хотел попробовать взглядом заставить того устыдиться своего неведения. Но человек никак не реагировал: все так же легко выбрасывал палки, ударял ими о снег и скользил вперед и вперед между пегих берез.

Он посмотрел налево и увидел тот самый «Рено», который теперь шел в соседнем ряду. За рулем сидела молодая женщина в норковой шубке. Голова ее не поворачивалась ни на один градус ни вправо ни влево. На лице ее было нарисовано злое нетерпение, какая-то недобрая решимость, глаза словно бы покусывали впереди стоящие машины. «А хорошенькая», – вяло подумал Николай. Она, так же как и лыжник, оставалась безучастна под взглядом Николая. Тогда он вздохнул, отвернулся и тоже стал смотреть только перед собой. В этот момент лыжник скользнул по склону и пропал, как парашютист, оторвавшийся от борта самолета.

Самолет прилетел, когда над Москвой еще клубилась туманная утренняя каша, и город смешивал свое тяжелое теплое дыхание с дыханием января. Но после обеда прошел мягкий чистый снег, а потом небо распахнулось, празднично вызвездило, как если бы сама природа вознамерилась напомнить горожанам о чем-то важном.

– Сегодня же Рождество! Ночь перед Рождеством, – вспомнил Илья. – Сегодня гадать надо. Ты гадала когда-нибудь на Рождество?

– Как Наташа Ростова? – весело-иронично спросила она.

– Ну не одна же Наташа гадала, – возмутился он. – Что мы все привыкли мерить этими литературными персонажами. Честное слово, их никогда не было, но они живее всех живых.

– Ты уже хочешь от меня избавиться? – рассмеялась она.

Но эта мысль, которая казалось ему забавной, не оставляла его.

– Увидишь сегодня своего суженого-ряженого, – сказал он шутливо.

Аля потянулась, повернулась, поцеловала его в плечо, положила на него голову и сказала:

– Я и так его вижу.

Илья ждал, пока она заснет, чтобы освободить руку, но дрема с него слетела. Лежать ему было удобно и покойно. В промежуток между не до конца задернутых штор снег забрасывал в комнату свет, и глаза его давно освоились в этой белесой зимней темноте. Мысли скакали с пятого на десятое. Опять он думал, что в этом году пора бы уже открыть собственное дело. И как раз Самвел перешел из Мосгордумы в комитет по рекламе при правительстве Москвы. «Вот уж поистине, – думал он, – не имей сто рублей, а имей сто друзей...» А деньги, если не хватит своих, можно взять у Константинова... Или у Лебедева... Прошедший сочельник и наступившая святая ночь настроили его на благодушный лад. Хотелось подумать о чем-то прекрасном, волшебном. Совсем недавно опять от кого-то он слышал про эту лавку «Халял». Что же это за лавка такая? Он умиротворенно, с нежностью посмотрел на Алю. В тишине слышалось ее тихое ровное дыхание.

– Мой муж, – сказала она негромко и таким голосом, будто отвечала на вопрос кого-то невидимого. Того, кто сейчас разговаривал с ней во сне.

«Вот уже и муж», – подумал Илья и усмехнулся про себя. Он затаил дыхание и долго лежал еще, вслушиваясь в темноту, всматриваясь в смутно различимый очерк ее губ. Но больше с них не слетело ни слова. Осторожно высвободив свою руку, он встал с кровати и пошел на кухню.

«Да полноте, о нем ли она сказала это?» – «Ну да, я был рядом, что же здесь удивительного?» – «О ком же еще могла она так сказать?» Но какой-то голос, нет, не голос, – что? что? – что-то, мысль, пришедшая изнутри, сказала ему твердо, непререкаемо: все уже известно, и он осознал, что перечить бесполезно.

И здесь, на кухне, сидя в кресле и глядя, как в окне течет и течет пестрядь идущего снега, он почувствовал себя таким маленьким и жалким, что едва сдержал рыдание, испытывая то ощущение бессилия и ужаса, которое раз уже посетило его на Якиманке, когда он возвращался от Феликса и Наташи. Тревога его нарастала. Опять явила себя какая-то сила, которой смешно и сопротивляться, которая даже не берет его в расчет, словно бы он не существо, наделенное способностью душевных движений, а шахматная фигура, которая и ходит-то не по-всякому, а строго определенным образом. И эта женщина, которая всего за несколько часов до этих слов так искренне, так доподлинно принадлежала ему, оказывается предназначенной другому. Кем? Кому? Этими невольно вырвавшимися словами ему словно бы открылась шкала времени, и он так ясно увидел на ней отведенное ему место и полную неспособность что-то здесь изменить, на что-то повлиять, что его охватило отчаяние, потом ярость, потом снова отчаяние. Он все сидел, не меняя положения, и смотрел, как летит вниз снег, и движение снежинок, как песчинки в песочных часах, безразлично отмеривают назначенное ему время в ее жизни, все больше сникая и смиряясь перед этим таинственным и неумолимым, чего он никак не мог объяснить.

За завтраком спросил ее, что она видела во сне. Она ответила, что не помнит.

– Тебя не видела, – со смехом сказала она. И совершенно не могла понять, что с ним творилось до обеда. – Что ты на меня так смотришь?

– Как? – Ему и хотелось поговорить об этом, и было страшно.

– Как будто подозреваешь в чем-то.

– Глупости, – сказал он нехотя, – в чем же мне тебя подозревать? Что ты говоришь? Да никак я не смотрю, – возразил он после недоверчивой настороженной паузы так убедительно, что Аля забыла об этом думать.

Но проходило время, и Аля опять ловила на себе этот одновременно испытующий и ушедший в себя взгляд. Он пытался взять себя в руки, принялся было смотреть какой-то новый, только что вышедший на dvd фильм, но то и дело серебряными молоточками выстукивали вопросы: кем? кому?

– Да что такое? Что с тобой случилось? – допытывалась она.

– Со мной ничего, – ответил он спокойно. – Это с тобой случилось. – Но объяснять не стал и свернул разговор на другое.

Эта неопределенность тянулась до пятого часа. Потом он отвез ее на радиостанцию, а сам поехал на дачу к Вере и Николаю повидать тех, кто там еще оставался. Одному ему было не по себе.

Компания, которая собралась на этот раз встретить Рождество на даче, была не большая, но и не маленькая. Николай с Верой приехали загодя, чтобы протопить дом и привести его в порядок. Следом приехали одноклассник Николая Андрей, которого все здесь по старой памяти называли Дрюня, и тоже одноклассница Люся Иванова со своим другом Петром, неунывающим, исполненным двусмысленного обаяния, обычно с охотой и не без удовольствия потакающим всем шуткам Тимофея. Петр, которого здесь называли Петруччо, когда-то учился на инженера, а теперь трудился на ниве офисной торговли, однако при каждом к тому случае не упускал заострить внимание собеседника на том, что нынешнее свое занятие не уважает и полностью находится под властью, – здесь он обычно воровато вел глаза в сторону Люси Ивановой, – непреоборимых обстоятельств жизни. Галкин до последнего момента не знал, сможет ли приехать или нет, но в конце концов все-таки приехал, принеся дыхание мороза и автомобильной пробки.