– Да говорили уже, – сказал Тимофей и бросил на Галкина хмурый взгляд.

– Твой муж предложил нам средство от больной совести.

Феликс ничего на это не сказал, но заметил:

– Скоро все порядочные люди будут жить в Киеве. Как во времена Скоропадского.

– Во время Скоропадского, – возразил Галкин, – все порядочные люди были на Дону и на Кубани, а не в Киеве.

– Чувствую себя эмигрантом, – решительно сказал Тимофей. – Вот родился здесь, да все здесь, а хожу по улицам и чувствую себя эмигрантом. Кто все эти люди? – Он сделал корпусом пол-оборота и оглядел зал. – Кто они? Чувствую себя, словно проиграл Гражданскую войну. Я чувствую себя побежденным. Всеми этими братками, понятиями и всем прочим, что не в моих понятиях.

– Неудивительно, – заметила Наташа. – Вы ведь даже не воевали.

– Не понял? – сказал Тимофей.

Илья молча слушал.

– Я сказала, вы даже не воевали. Тогда хоть нашлись люди, которые так просто свою Россию отдавать не захотели. Может быть, ее и не было, может быть, она существовала только в их сознании. Может быть. Но они за нее сражались. А вы нет.

Некоторое время за столом висело молчание. Как-то неуловимо, вопреки желанию, все приобрело другой оборот.

– А в 93-м году где были порядочные люди? – спросил Тимофей.

– Когда чернь бродит по городу, бесчинствует, ее надо остановить. Любыми средствами, – сказал Феликс.

Илье показалось, что он ослышался.

– Чернь? – спросил он. – Что значит – чернь?

– Ты прекрасно знаешь, что это значит, – огрызнулся Феликс.

– Да нет, – примирительно сказал Илья. – Словечки уж больно феодальные.

Hо Феликс, по-видимому, настроился на добрую ссору.

– Какая страна, – отрезал он, – такие и словечки.

– А кто, позвольте узнать, раздавал графские титулы? – рассмеялся Галкин. – И когда, не напомните? Чуть кто гимназию окончит – и уже он не народ. А может быть, все для того, чтобы управлять этим народом и чернью его называть? Но у нас не Англия – это там эсквайрами называют всех образованных людей. Из уважения.

– Разве в этом смысл? – спросил Галкин.

– Есть культура, – ответил Феликс, – и мы в ней живем. И наш долг умножать ее и поддерживать. Ничего иного сделать мы не в состоянии.

– Это вот это культура, что ли? – Тимофей повел головой, как бы показывая убранство зала.

– И это тоже, – твердо сказал Феликс. – Я сам, да-да, ничего смешного, я сам был готов идти воевать за эту культуру.

После этого заявления паузой воцарилась тишина.

– Ты когда уезжаешь? – обратилась Hаташа к Илье.

– В четверг, тридцатого, – ответил он.

– Как я вам завидую, – мечтательно проговорила Наташа. – Новый год на море – здорово!

Но и эта ее попытка сбить разговор на другое не получилась.

– Так это просто у тебя получается, – усмехнулся Галкин. – А ты знаешь, как это – убивать? А жить с этим потом как?

– Жить с этим не тебе, а мне, – сухо ответил Феликс. – Вы в Афганистане что творили?

– А что мы творили? – тихо спросил Галкин.

– Мальчики, кто чай, кто кофе? – весело спросила Hаташа, подзывая официанта. Hо вечер был уже скомкан, как использованная салфетка, и они продолжали сидеть из приличий, вяло перебрасываясь отрывочными замечаниями.

– Не-ет, друзья, – сказал Феликс, поджав губы, – не приедем мы никуда с таким подходом.

«А мы никуда и не едем», – подумал Илья, но промолчал.

Первым ушел Галкин, за ним Тимофей.

– А поедем к нам? – предложила Наташа. – Успокоимся.

К «ним» приехали уже заполночь. Наташа молниеносно приготовила греческий салат, но не хотелось никому ни есть, ни пить, а хотелось лечь и растворить во снах все сентенции сегодняшнего вечера, которыми они так щедро угощали друг дружку.

– Ну зачем ты с ними споришь? – сказал Илья. – А то не знаешь, что они скажут. Они же спорить могут до посинения, это ж их страсть.

– Нет, ты посмотри только, – возмущался Феликс, – они живут, всем пользуются, а мы виноваты. По колбасе соскучились за два двадцать. Им бы волю дай, – продолжал Феликс, – они б всех в скиты загнали. Сами жить не хотят и других сбивают с толку. Никогда не будет у нас тут ничего хорошего с таким подходом... Плебеи, кухаркины дети.

– Смерды, – подсказал Илья со смехом.

– Смерды! – подхватил Феликс и тоже улыбнулся.

– Ну хватит уже, все, – сказала Наташа с раздражением. – Я б мужиков всех поубивала, – сказала она Илье.

– Да я бы тоже, – согласился он.

– Ты нам лучше про девушку свою расскажи. Ты женишься или нет?

– Ну не знаю, – сказал Илья и посмотрел на Феликса, прося подмоги.

– Ну расскажи, расскажи, – не унималась Наташа.

– Ну чего рассказывать, Натуся? – вмешался Феликс. – Девушка, обыкновенная, две руки, две ноги.

– Молодая женщина, – поправил Илья. – Необыкновенная. Она, кстати, замужем, – сказал он со смешком.

– Это она с вами училась, что ли?

– Не с нами, а рядом с нами, – сказал Феликс. – А мужа ее я, кажется, помню. Ходил такой в шапке дурацкой, как у гнома. Не помнишь?

– Да что же это такое, – возмутился Илья. – Все его помнят, все его знают, а только я никого не знаю! И ничего.

– Так, значит, надо, – сказала Наташа.

– Кому? – помолчав, спросил Илья.

– Но вообще вопрос интересный, – сказал вдруг Феликс, словно еще сражался со своими оппонентами. – Можно ли стать счастливым, имея такое прошлое?

– Это ты о чем? – спросила его Наташа.

– А Галкину скажи, – вспомнил Феликс, – не надо ему в зал ходить.

– Галкину? В зал? – не сразу понял Илья.

– Да, – сказал Феликс. – Живот изнутри растет.

Hаконец Илья простился и ушел. Провожала его Hаташа.

– Hе бери в голову, – сказала она неосторожно. – Он просто устал.

– Все в порядке, – отозвался Илья из клетки лифта.

– Созвонимся, – сказала Hаташа.

В кабине на задней стенке висело зеркало. Все девять этажей вниз Илья с ненавистью смотрел себе в лицо.

Все разговоры сегодняшнего вечера, в которых он так мало принимал участие, незаметно для него самого постепенно смешались и произвели какой-то осадок, который стал отравлять его только сейчас. Настроение у него не просто оказалось испорчено, а казалось, сама его душа перешла в какое-то незнакомое состояние, производя ощущение утраты.

Думая о своей жизни, Илья не мог припомнить того решительного момента, который имеется почти во всех романах, театральных пьесах и кинофильмах, того момента выбора, рокового или нет – не важно, но такого, после которого события развиваются стремительно в ту или иную сторону. Никогда, ему казалось, не встречал он на своем пути камень с предостерегающими надписями, перед которым в сомнении проводит время богатырь на картине Васнецова, никогда никто неведомым правом обстоятельств не давал ему пять или три минуты для принятия решения, никогда не шагал он одним шагом из тени в ослепительный свет и наоборот.

Он шагал по пустому Ленинскому проспекту в сторону Якиманки. У Горного института на тротуаре топтались часовые рекламы, наряженные клоунами, в валенках на резиновой подошве. Hа груди у них размещались броские щиты. Из-под масок вырывался кипячеными клубами пар дыхания. Эти валенки и полушубки делали их похожими на конвойных северной пересылки.

«А вы воевали?» – так, кажется, спросила Наташа. И внезапно его поразила даже не правота, а справедливость ее слов. От неожиданности он на секунду остановился и не двигался некоторое время. «Все мы соучастники, – подумал он. – И я тоже».

Время от времени у обочины тормозили такси, и водители несколько секунд выжидающе смотрели на него. Он взглянул на часы – начался второй.

Ему вдруг сделалось страшно на этой пустой, голой улице, дурно, нечистоплотно выметенной северным ветром, по которой мчатся сверкающие автомашины, в которых сидят крепкие, уверенные в себе люди и смотрят прямо перед собой в пестрядь задних огней, отгородившись от всего мира железом и стеклом, и автомагнитолы напевают им мелодии, преходящие, как секунды, и земля, придавленная асфальтом, дрожит, когда поезда несутся в ее правильно, со вкусом изуродованной толще. А над крышами мечется ветер, отираясь о вентиляционные трубы, и все это куда-то мчится, история мчится мимо. «Кто это они? – подумал он. – Какие, к черту, они? Мы. Они. Мы». И от осознания этого ему стало еще страшнее.