Снова Анна сидела перед Ричардом Роузом. В этот раз Ричард отнесся к ней не то чтобы с пренебрежением, просто он плотно поел и теперь откинулся на стуле, куря сигарету, и щурил глаза то ли от дыма, то ли от презрения к глупой бабе.

— Кардью сообщил мне, какие у вас новости, — сказал Роуз. Он помахал спичкой у нее перед носом, загасил и бросил в пепельницу. Почему-то Анну этот небрежный жест обозлил.

— Мы готовили вас к работе…

— С вашего позволения, сэр, ни к чему вы меня не готовили. Я приехала сюда как переводчик, уже обученная.

— Когда мы готовили вас как агента, когда мы получили в Лиссабоне ваше досье и отчет о вашей подготовке, никому и в голову не приходило, что вы так… эмоциональны. Предполагалось, что вы — существо логическое, рациональное, математический ум. Вот почему вы нам пришлись по душе.

— Пришлась вам по душе?

— Судя по бумагам, вы были идеальной кандидатурой, — проворчал Роуз, еще плотнее усаживаясь на своем стуле, пуская дым ей в нос, тыча горящей сигаретой чуть ли не ей в лицо, он явно старался вывести Анну из себя. — Умная женщина, вжившаяся в свою роль, привлекательная, но знающая свое дело, хладнокровная… короче, идеально подходящая для такой работы.

Пауза. Роуз копается в портсигаре, ищет, чем еще ткнуть ей в нос.

— И вот вы приехали — продолжал он, — и мы были прямо-таки потрясены тем, как вы легко вошли в свою роль. Сразу же завели нужные знакомства, поставляли важную информацию. Отлично справлялись с непростыми, скажем так, людьми и обстоятельствами. Все шло как по маслу, пока… — И он выпустил струю густого, почти черного дыма.

— Даже логичные, рациональные, с математическим складом ума люди порой влюбляются, — заметила Анна.

— Дважды подряд? — иронически приподнял брови Роуз.

Холодная насмешка впилась в Анну острием. Это было слишком несправедливо, и она бросилась возражать, хотя возражать не стоило.

— Вы сами сказали, что про Фосса мне следует забыть. Что он обречен.

— Да, конечно, — проворчал Роуз, и недосказанное повисло в дыму. Недосказанное обвинение против нее, Анны. А потом Роуз одним щелчком пальцев разогнал и дым, и вину. — Так что теперь вы решили выйти замуж за майора Луиша да Кунья Алмейду?

— Он сделал мне предложение. Я должна знать, могу ли я принять это предложение, — сдержанно пояснила Анна. — Так, чтобы это не сказалось на моей работе… на той работе, которую вы собирались мне поручить… до будущих распоряжений.

— Тут еще проблема с удостоверением личности, — спохватился Роуз. — Что до меня, выходите замуж, если вам охота. Но вам придется венчаться под тем именем, которое вы носите сейчас, и никого из ваших близких на свадьбе не будет. Для португальцев вы были и остаетесь Анной Эшворт.

— Фамилию я все равно сменю.

— Верно.

— Я должна предупредить вас, что я проговорилась.

— Каким образом?

— Я была эмоционально не…

— Только факты, будьте добры.

— Я сказала доне Мафалде и графине, что мой отец умер.

— Не вижу проблемы. Если это где-то сойдется, мы скажем, что ваш отец только что погиб при воздушном налете и вы еще не смирились с утратой, поэтому в анкете все еще указываете его как живого. А на самом деле он мертв. Сделаем свидетельство о смерти, и точка.

И в разговоре точка. Точка в истории Андреа Эспиналл. Она поднялась, пожала своему начальнику руку и направилась к двери.

— Кстати, мы получили сведения о Фоссе. Не слишком обнадеживающие, — пулей пробил Роуз ее затылок. — Согласно нашим источникам, он был расстрелян в пятницу на рассвете в тюрьме Плотцензее, и с ним еще семь человек.

Она выскользнула в дверь, не оглядываясь. Коридор вздымался и падал под ее ногами, словно палуба корабля. Каждую ступень лестницы, ведущей на улицу, приходилось нащупывать и перепроверять. Ничего надежного в этом мире не осталось, все сдвинулось с места. Вдохнув свежий воздух, Анна попыталась избавиться от стеснения в груди, от чего-то, застрявшего в бронхах рыбьей костью, осколком шрапнели, нетающим кристаллом голубого льда, но какая-то сила исказила гримасой ее лицо, заставила согнуться вдвое и вихрем взнестись по холму к Садам Эштрела. Больше всего это было похоже на сердечный приступ, и, когда Анна добежала до парка, ей не оставалось иного укрытия, кроме Базилики по ту сторону шоссе, кроме самого темного угла в этой церкви.

Перекрестившись, она рухнула на колени, уткнувшись лицом в сгиб локтя, беззвучно твердя одно и то же слово: «Никогда». Никогда не увидит она Карла, никогда не станет вновь самой собой, никогда ничего не будет как прежде. Из груди боль поднималась все выше, сжимая горло, подступая слезами. Она заплакала, но и слезы были не такими, как прежде. Еще недавно Анна плакала, как ребенок, захлебываясь, причитая, а эта боль не находила исхода в крике, в человеческом голосе. Рот широко раскрылся, но глаза были плотно зажмурены, ей казалось, вот-вот вырвется безумный вопль, и с ним вырвется, уйдет боль, но не было такого звука в природе, не было ей облегчения. Слезы катились по щекам, обжигая кожу, каплями кислоты падая в разверстый рот. Слюни и сопли текли вместе со слезами, повисали дрожащей слизью на уголках рта и на подбородке. Она плакала обо всем и обо всех, о Карле Фоссе, о давно умершем отце, о матери, которая так и не стала ей близкой, о Патрике Уилшире, о Джуди Лаверн, доне Мафалде. Ей казалось, от этого плача она не очнется никогда, но стоило какой-то монахине положить руку ей на плечо, и Анна опомнилась, рывком вернулась к реальности. Нет, к разговору с монахинями или к жаркому шепоту в тесном ящике исповедальни она была не готова.

— Não falo português,^[19] — пробормотала она, вытирая лицо скомканным, насквозь промокшим платком. Проковыляла по ряду скамей, слепо натыкаясь на что-то, и опрометью кинулась к двери. Там, снаружи, все еще дул порывами свежий ветер. Насквозь продувал жалюзи ее ребер.

В ночь перед вылетом в Лондон Анна снова бежала, бежала, задыхаясь и крича во сне. Почти каждую ночь, с тех пор как она вернулась из кровавого Мозамбика, ей снились такие сны. Порой она бежала при свете дня, чаще — в сумерках. На этот раз она бежала в темноте, в тесноте. Бежала по туннелю, отвесному, с обрывистыми стенами, похожему на старую шахту. Фонарь, зажатый в руке, бросал отблески света на черные лоснящиеся стены, неровный пол, где виднелась старая колея, узкий лаз. Она бежала отчаянно, от чего-то спасаясь, изредка оглядываясь через плечо и различая лишь тьму позади. Но чувствовала: она бежит не только от чего-то, но и к чему-то, что ждет ее впереди. Что это — неизвестно, ничего не было видно за отверстием в темноте, которое проделал ее фонарь.

Она бежала из последних сил, сердце билось на разрыв, каждый вздох пронзал легкие. Свет фонаря тускнел, мигал, из белого превращался в желтый. Анна встряхнула фонарь, однако свет не стал ярче, и, когда она внимательнее присмотрелась к угасающей нити внутри лампочки, ей показалось, будто она различает собственное дыхание, как на морозе. И вот фонарь погас. Чернота. Никакого иного источника света здесь не было. Страх сжимал горло, Анна пыталась вскрикнуть, но звук не выходил. Она проснулась: Луиш сжимал ее в объятиях, и она плакала, плакала так, как не плакала ни разу за все двадцать с лишним лет.

— Все хорошо, все хорошо, это всего лишь сон, — твердил он, и реальность показалась отрадной после такого сна. — Она выздоровеет. Все будет хорошо. С ней, с тобой, со всеми нами.

Она кивала, уткнувшись лбом в грудь мужа, не в силах выговорить ни слова, она знала, что хорошо не будет, но спорить не хотела, поддалась. Она чувствовала: настал поворотный момент. Та подземная река, что увлекает за собой человека и тащит через водопады, обрывы, расселины, только что вновь овладела ее судьбой. Мощное течение увлекало Анну прочь от ее тихого прошлого, и пока еще поток не набрал силу, но течение все ускорялось.