Трамвай остановился напротив станции Сантуш. Фосс выпрыгнул на мостовую. На миг его соблазнил вид лайнеров и грузовых судов в доке — нельзя ли там спрятаться, быть может, «зайцем» покинуть страну? Но нет, слишком велик риск попасться в руки портовой полиции, которая сдаст его Службе государственной безопасности, лучше уж затеряться в лабиринте улочек в районе Алфама, спрятаться до вечера, когда можно будет связаться с Сазерлендом.

Трамвай, как видно, решил заночевать здесь. Фосс огляделся в поисках такси — тоже редкость в бедном квартале Лиссабона, бензин-то подорожал. Пропотевшая под пиджаком рубашка липла к телу, словно вторая кожа. Фосс переложил содержимое карманов пиджака в карманы брюк, не спуская при этом глаз с дороги в Лапа, откуда могла явиться погоня. Попытался припомнить, был ли возле посольства автомобиль. Нет, вроде бы все дорожки пустовали. Наконец-то трамвай неторопливо тронулся с места, как раз в то мгновение, когда Фосс услышал визг шин, цеплявшихся за раскаленные камни. Он запрыгнул на подножку трамвая, всем телом надавил на закрывавшуюся заднюю дверь. Черный «ситроен», собственность германского посольства, до отказа набитый людьми, несся по улице, два колеса на мостовой, два на тротуаре.

Медленно, мучительно медленно трамвай отъезжал от станции Сантуш. Электричества ему, что ли, не хватает, все утекло в Тежу? Посольский «ситроен» обогнал его, двое мужчин высунулись из боковых окон, всматриваясь внутрь трамвая. Фосс присел. Внезапно трамвай разогнался, выезжая из Мадрагоа в Байру-Алту. Если удастся доехать на трамвае до кварталов старого города, он спасен, в жизни его не найдут среди переулочков и проходных лестниц, ташкаш — пивных и магазинчиков, в плотной толпе и суматохе раннего вечера.

«Ситроен» проехал вперед и остановился поперек трамвайных путей. Из него вышли люди и подняли капот автомобиля, хотя никто не собирался копаться в моторе. Один из них шагнул вперед и замахал руками, призывая трамвай остановиться. Фосс перебрался на заднюю площадку, соскочил и побежал, используя инерцию движения. Он увидел выброшенный вперед здоровенный кулак Кемпфа с вытянутым указующим перстом, услышал, как скрипят на мощеной улице кожаные подошвы — трое мужчин пустились за ним следом.

Кемпфа он не боялся: тучный, гнилой от сифилиса, вряд ли он сможет быстро бежать в жару по такой дороге, но двое юнцов позади Кемпфа рвались в бой с рвением, не уступавшим пылу самого Волтерса. Фосс проскочил небольшую площадь, преодолел подъем и уже более спокойной походкой двинулся по улице ду-Посу-душ-Негруш. Он уже видел впереди нужный трамвай, тот самый, который провезет его через Байшу в Алфаму. Звуки погони затихли, Карлу показалось, что он оторвался от преследователей. Обернувшись, Фосс убедился, что улица позади него пуста, и на миг ему показалось, что он спасен, сбил врагов со следа. Сорвав с себя пиджак, он зашвырнул его в чью-то распахнутую дверь и побежал большими легкими шагами. Радостная сила переполняла его. Обернувшись, он вновь увидел узкую полоску неба над расселиной улицы, и вдруг мысли, рожденные бегом, наткнулись на другие, неподвижные. Колени Фосса подогнулись, он резко остановился и поглядел на часы: пятнадцать минут шестого. Он стоял неподвижно между серебряными рельсами. Еще раз оглядел опустевшую улицу, согнулся, упираясь руками в колени, свесил голову. Ему не уйти.

Там, в квартире, его ждет Анна.

Сейчас они пойдут к нему домой. Они застанут там Анну. Они убьют ее — и не сразу.

Фосс остановил такси, двигавшееся ему навстречу, и велел водителю ехать к Садам Эштрела. Откинулся на спинку заднего сиденья — луч солнца котенком свернулся на его коленях — и почувствовал: узел разрублен. Когда автомобиль притормозил в конце Авенида-Алвареш-Кабрал, Фосс засучил рукава, уплатил водителю и вышел в Садам, спеша к церкви. Бодрой походкой он шел через тихий, жаркий, безлюдный парк. То солнце, то тень, черная полоса, белая полоса. Странное возбуждение охватило его, скорее даже восторг. Прежде Карл остановился бы и попытался логически постичь это чувство, но на этот раз не было надобности: он знал, что он счастлив. Боже, Боже, он был счастлив. И он припомнил последнее письмо Юлиуса из Сталинградского котла и понял, о чем говорил брат: он обрел свободу.

Карл прошел между металлическими решетками ограды и вышел наружу. Поднял голову и увидел ее в окне. Она ждала его, именно там, в той позе, которую он угадал заранее. И в тот миг он понял навсегда: здесь, на площади, под раскаленным солнцем, в плотных сетях этого безумного шпионского города он больше не один. А все остальное не имеет значения.

Анна увидела его в тот самый момент, когда он вышел из Садов, и отбросила сигарету на черепичную крышу, высунулась из окна, упираясь коленями в спинку дивана. Она хотела помахать ему рукой, но вдруг увидела, что Карл стоит без пиджака, рукава его рубашки закатаны, и вот он вскинул руки над головой — какой странный жест. К нему бежали немцы с обеих сторон площади, справа и слева. Невесть откуда вынырнул автомобиль. Карл не пытался скрыться. Он стоял, словно чемпион, закончивший выступление и ожидающий овации. Левую руку он опустил, но правую так и держал, словно отдавая честь или кого-то приветствуя; Помахал в воздухе над головой, и в этом жесте было все: и прощание с ней, и приказ уходить, спасаться.

Автомобиль затормозил перед ним. Карла схватили, затолкали в машину. Анна бросилась к двери комнаты, но услышала грохот ботинок по деревянной лестнице. Вернулась к комоду, схватила стопку писем и семейную фотографию, вылезла через окно на крышу и растянулась там под беспощадным солнцем, прислушиваясь к тому, как прямо под ней обыскивают и громят комнату, рассекают воздух жестяными германскими голосами.

Над ее головой раскаленная белизна дня сменялась пронзительной синевой. Стайка голубей сорвалась с колокольни Базилики Ла Эштрела, первые прохожие появились в быстро вянущем парке, и где-то вдали точильщик ножей выводил свою заунывную песню.

Это не дневник. Дневник я вести не вправе. Первое правило шпиона. Чтобы пережить все, что случилось, чтобы выжить, сохранив разум, чтобы я не вздрагивала и не ощетинивалась словно кошка при малейшем шорохе, я должна освободиться. Хотя бы от чего-то, если не от всего. Ослабить давление… не знаю, правильно ли я выражаюсь. Словно опухоль внутри меня, ведь организм продолжает питать и защищать то, что считает частью самого себя, даже если это — взбесившиеся, убивающие все тело клетки. Ничего не могу поделать с собой. Кровь приливает к опухоли, она растет быстро, за счет всех остальных органов. Все больше становится, всюду находит для себя пищу, чудовищный зародыш. Я пыталась сдержать ее рост. Пыталась вырезать ее, запереть на чердаке, словно свихнувшуюся тетушку. Я совала ее в сундук, но крышка не закрывается, распахивается, рвет цепи, которыми я ее опутала, бродит по дому, безумица, рушит все, до чего дотянется.

Я пыталась выдохнуть из себя эту боль, выговорить ее, избавиться, исторгнуть с рвотой, что угодно, лишь бы положить ей конец, положить конец тому, что завладело мной. По ночам я лежу навзничь, на груди у меня стопка его писем и семейная фотография, перед глазами — лишь неровный, зернистый потолок. Я едва дышу, не выдох, а испарение, болотный туман, и сквозь дымку тумана я различаю слова, которые тоже стали частью моего помешательства. «Жив ты или мертв?» Долго я продолжать так не могу, потому что это не только вопрос о существовании или несуществовании КФ. Это вопрос уже обо мне. Жива или мертва? И я улыбаюсь, чуть ли не смеюсь, разгадав загадку. Да, это могло бы сработать, но я слишком рано угадала, что я делаю. Я описываю это, описываю, что оно делает со мной, а по имени это не назвала, такая хитрая.

Что же случилось со мной? Ничего. Ничто. Никаких физических повреждений, если не считать шишку на голове. Я чему-то была свидетелем, я что-то чувствовала. Вот и все. Мой мозг рационален и логичен. Всего на две недели я стала старше с тех пор, как покинула Лондон. Рост и вес и у меня все те же. С физической точки зрения лишь одно небольшое отличие: я утратила девственность. А что это? Мелочь. Девственная плева. Мембрана, которую никто не видит. Боли не было, крови разве что самая малость — я не осматривала простыни. Нет-нет, я поняла, в чем разница между мной прежней и мной теперешней. Раньше я жила ожиданием, теперь живу надеждой. Почему я все еще надеюсь? На что уповаю, надежде вопреки?