Она бежала, бежала, задыхаясь и крича, как в страшном сне, только на этот раз то не был сон, хотя огненные вспышки, оседавшие на землю медленно, как лепестки, и желтый свет, и темные улицы, и оранжевое марево на фоне померкшего неба — все это уже снилось ей раньше.

Страшный взрыв прогрохотал на соседней улице, земля затряслась под ногами, дрожь отдавалась во всем теле — еще немного, и она бы рухнула наземь, лицом в разбитые камни, беспомощно разбросав ноги. Удалось сохранить равновесие, оттолкнувшись обеими руками от низкой кирпичной стены, и вновь послышалось эхо ее торопливых шагов. Завидев пожарную машину возле того дома, она ускорила бег. Из брюха машины вызмеивались все новые шланги, присоединяясь к тем, что спутанным клубком спагетти лежали на стеклянно-черном асфальте, все больше воды проливалось на заднюю часть дома, который был уже не домом — лишь уцелевшей половиной. Стену полностью снесло взрывом, роскошный рояль двумя ножками завис над разверзшейся бездной, крышка его распахнулась, словно рояль облизывался от невыносимого жара; пламя пожирало струны, рвало их одну за другой, скручивало в мертвую, черную спираль.

Она стояла, прижав ладони к ушам, не впуская в себя жуткий гул разрушения. Но глаза и рот невольно раскрылись при виде того, как задняя часть дома неторопливо обрушилась в соседский сад и обнажилась кухня — противоестественно мирная, совсем не задетая взрывом. Шипение выползавшего из разорванных труб газа вдруг прорвалось огненным валом, прокатилось по улице, сшибая спасателей с ног. В кухне осталась лежать неподвижная фигурка в горящей одежде.

Подбежав к невысокой ограде дома, она закричала в раскаленный жар погибающего дома:

— Папа! Папочка!

Пожарник обхватил ее сзади, грубо поволок прочь и швырнул в объятия патрульного, попытавшегося было удержать девушку, но та вырвалась как раз в тот момент, когда рояль, — на котором два лишь часа тому назад она играла ему! — рояль рухнул-таки в бездну, испустив последний нестройный аккорд, и ей показалось: что-то порвалось в ее легких, лопнуло в ее груди. Нотные листы вспыхнули и сгорели, музыка исчезла, а он — он лежал ничком у подножия огненного вала, который спасатели поливали из множества рукавов, но кровавая стена, шипя и отплевываясь, не собиралась сдаваться.

Снова громкий треск — обрушилась крыша, оконные рамы, как были, целиком, посыпались на улицу, точно выбитые зубы. Крыша совпала с полом, рассыпалась по асфальту черепица. Мгновение передышки, и крыша, пробив пол, полетела этажом ниже, гигантским пыльным облаком накрыла рояль, загасив огненную музыку, раздавив изогнутый хребет инструмента, и увлекла его вместе с собой промеж огненных столпов балок на первый этаж, прямо в стеклянную дверь веранды.

Патрульный едва успел ухватить девушку, вцепился в ее воротник, а та, извернувшись, укусила его за кисть, да так, что полисмен, крякнув, отдернул руку. Вот дикарка, черноволосая, цыгановатая, ругался он про себя, и все же он обязан был оттащить ее прочь, оттащить бедняжку, не смотреть же ей на то, как отец горит в растворе стеклянных дверей, почти у ее ног.

Примерившись, патрульный сгреб «цыганку», медвежьей хваткой прижал к себе, только ноги забились в воздухе, и вот уже она обмякла, тряпичной куклой поникла у него в руках.

Женщина, бледная как смерть, подбежала к патрульному и крикнула, что это ее дочь, и страж порядка несколько смешался, поскольку он видел, как горит человек, которого девушка звала отцом, и знал, что жена этого человека лежит мертвая в кухне.

— Там, в доме, ее отец. Она звала его.

— Это не ее отец, — устало возразила женщина. — Ее отец давно умер. Это ее учитель музыки.

— Что она делает здесь, на улице? — вспомнил о своих обязанностях патрульный. — Общую тревогу еще не отменили.

Девушка вырвалась, оттолкнув мать, и пробежала вдоль стены соседнего уцелевшего дома в сад, освещенный так и не потушенным пожаром. Промчавшись через пожелтевшую лужайку, она скрылась в кустах у задней стены. Мать пошла за ней. Бомбы все еще падали, слышался треск зениток, прожекторы шарили в темном бархатном небе. Перекрикивая грохот и рев пламени, мать взывала к дочери, пронзительно кричала в тревоге, яростно умоляла выйти.

Девушка скорчилась, зажав руками уши, зажмурив глаза. Два часа назад он держал ее за руки, успокаивая: бомбежки не будет, у тебя слух как у кошки, вот что-то и почудилось! — поглаживал пальцы, усаживал поудобнее за тот самый рояль, и она играла ему; это было прекрасно как сон, — так он сказал ей потом; пока она играла, он прикрыл глаза и улетел далеко от Лондона, прочь от войны, к зеленым, освещенным солнцем лугам, где на осеннем ветру плещется красная и золотая листва деревьев.

Схлынула первая волна воздушного налета. Затихли зенитки. Один лишь звук повис в холодном осеннем воздухе — рев пламени и шипение усмирявшей его воды. Девушка чуть ли не ползком выбралась из кустов, мать схватила ее за плечи, отчаянно раскачивая взад и вперед легонькое тело. Девушка с виду казалась спокойной, но челюсти были слишком плотно стиснуты, неподвижно лицо, незрячи темные глаза.

— Ты дура, Андреа! Дура, дура, дура!

Обеими руками девушка обхватила исступленное лицо матери, совершенно белое на фоне темно-желтой листвы сада. Лицо девушки было жестким и непреклонным.

— Ненавижу немцев, — сказала она. — И тебя ненавижу.

Мать ответила короткой хлесткой пощечиной.

Бомбардировщик «Хейнкель-111», переоборудованный для пассажирских полетов, медленно снижался, скользя над бескрайней чернотой сосновых лесов Восточной Пруссии. Тихо, жалобно стонали два его двигателя: слишком велики и пустынны заснеженные пространства русских степей, безлюдны, выпотрошены, обуглены оставленные позади железнодорожные станции Днепропетровска и соседних городов, нет конца промерзшим Припятским болотам, раскинувшимся от Киева до кромки польского соснового бора.

Самолет приземлился, пробежал, взрывая пропеллерами снег, выбрасывая его в темноту. В брюхе летуна приоткрылся люк, из уютного утробного тепла выскользнула в промозглый мир одинокая фигура, кутаясь в плотное пальто в тщетной попытке защититься от ледяного ветра. Автомобиль из личного гаража фюрера затормозил у самого крыла, водитель — между поднятым воротником и низко надвинутой шляпой не разглядеть лица — распахнул дверцу. Пятнадцать минут спустя часовой открыл ворота, и архитектор Альберт Шпеер впервые оказался внутри военной зоны штаб-квартиры фюрера в Растенбурге. Шпеер прямиком направился в столовую и с волчьим аппетитом (все волчьи качества ценились в «Волчьем логове») сожрал изрядную порцию — если б его сотрапезники были почувствительнее, призадумались бы, каких усилий стоит снабжать припасами этот слишком далеко выпятившийся на восток край Третьего рейха.