Скептический взгляд был ему ответом.

— Честное слово, Анна, все как при Торквемаде, только на смену религии пришла политика.

Он подал знак мальчику, и тот подбежал с бутылкой виски наготове, налил стакан Уилшира почти до краев. Бросив в рот маслину, Уилшир ловко выгрыз косточку и швырнул ее куда-то в сад. Отхлебнул виски, прикурил очередную сигарету и, кажется, удивился, обнаружив на краю пепельницы ее тлеющую предшественницу. Смял окурок, уселся поудобнее и хотел закинуть ноги на стул, но промахнулся. Глянул на часы — выкрутил руку так резко, словно браслет обжег ему кожу.

— Пора переодеваться к ужину. И не заметил, как стемнело.

Анна тоже поднялась.

— Нет-нет, оставайтесь здесь, — попросил он, снова поглаживая ее руку. — Вы отлично выглядите. Самое оно. Я — другое дело, от меня все еще несет лошадьми.

Верно. Лошадьми и виски. И каким-то кисловатым запахом, похожим на запах страха, однако это было что-то другое.

— Ваша жена присоединится к нам? — в спину ему задала вопрос Анна.

— Моя жена? — переспросил он, резко повернувшись на каблуках, виски из стакана плеснуло ему на руку.

— Мне кажется, я повстречала ее…

— Где именно? — поспешно спросил он, глубоко затянулся напоследок и выбросил окурок за ограду террасы.

— Когда я шла сюда из своей комнаты. Женщина в ночной сорочке… В коридоре на втором этаже.

— Кардью рассказывал вам о моей жене? — И без того неласковый голос Уилшира стал еще жестче.

— Он сказал, что она болеет, потому-то я и спросила…

— Болеет?

— …спросила вас, выйдет ли она к ужину, только и всего. — Анна сумела-таки выстоять против внезапного натиска Уилшира.

Присосавшись верхней губой к краю стакана, он втянул в себя дюймовый слой виски, и крупные капли пота выступили у него на лбу — в такую жару алкоголь не задерживается в организме.

— Ужин через четверть часа, — отрезал Уилшир и вышел через застекленную дверь, захлопнув ее с изрядным грохотом.

Анна опустилась на стул. Сигарета, когда она подносила ее к губам, слегка дрожала. Девушка отхлебнула немного джина, докурила сигарету и вышла на сумеречную лужайку. Под ней простирался город, где уже зажигали огни, там и сям вспыхивали окна, одноцветными сделались улицы, верхушки пиний черным дымом растворялись в небесах, на станции собрались отъезжающие, казалось, их завораживает зрелище уходящих вдаль рельсов, или то были уходящие в бесконечность прошлое и будущее? Такой обычный вид, железнодорожная станция, но дальше — грозная, необузданная чернота океана, где нет ни одной светящейся точки.

В доме за ее спиной загорелись два окна. В одном из них появилась какая-то фигура, посмотрела в ее сторону, хотя можно ли разглядеть ее в сумерках, Анна с уверенностью не сказала бы. Но мощную силу отлива она почувствовала, ей показалось даже, что она слышит зловещий перестук увлекаемых этой волной камешков; Анну неудержимо сносило в океан, в непостижимое течение чужих судеб.

Анна настолько погрузилась в свои мысли, что чуть не подпрыгнула, когда ее окликнул вышедший на лужайку слуга. Там, где поднимавшийся от города свет сливался с темнеющим воздухом, висел зернистый, как старая фотография, пейзаж. Эта картина поглотила ее полностью.

Звали к ужину. Обернувшись, Анна обнаружила, что освещен уже и фасад дома, подсвечен снизу, точно памятник. И только теперь она поняла, что так поразило и привлекло ее: этот щедро льющийся электрический свет. Пока она смотрела на город, как-то и не сообразила, чем он отличается от Лондона. Никакой светомаскировки. Нелегко будет привыкнуть к этой стране: столько запретов и такая немыслимая свобода.

Она двинулась вслед за мальчиком-слугой. Массивные бедра юнца распирали его брюки, как у штангиста. Через террасу, откуда уже убрали ее стакан с недопитым джин-тоником, он провел ее далее по коридору в столовую. Огромный стол сдвинули ради ужина в тесном кругу, теперь он выглядел по-домашнему уютно, и над ним горели три стеклянные люстры. Уилшир вытянулся только что не по стойке смирно. К обеду он облачился в смокинг и рубашку с жесткой манишкой, наряд довершал черный галстук-бабочка. Он представил гостью своей супруге. Мафалда была одета в вечернее платье до пят, талия затянута, приподнята грудь, длинный подол шуршит, точно стайка пойманных зверьков. Она зачесала волосы кверху и надела ожерелье с тремя крупными рубинами. Пугающая бледность не сошла с ее лица, но, присмотревшись, Анна сравнила бы этот цвет не с алебастровой белизной, как у ее матери, а с нездоровой мучнистостью плохо промешенного теста.

Рука была протянута пастырски, для поцелуя, но Анна ограничилась рукопожатием. Мягкая и припухшая кисть, раздутая избытком жидкости, суставы превратились в ямочки. Сели за стол, хозяева на двух дальних концах, Анна между ними, смущенная недостаточной церемонностью своего наряда. Три люстры светили точно в операционной — яркий, хирургически беспощадный свет.

Подали серовато-зеленый суп, посреди тарелки плавала сосиска. Белое вино тонкой струйкой полилось в бокалы. Мафалда отказалась от вина, опустила ложку в тарелку и оглядела зал. Вино отдавало холодным металлом и пощипывало язык — точно батарейку лижешь, подумалось Анне. После супа перед каждым сотрапезником поставили тарелку с тремя рыбинами, слепые глаза полопались в духовке. Скажите уж что-нибудь, разбейте эту невыносимую тишину! — взывало все в Анне, однако Уилшир невозмутимо нацелил нож и как скальпелем разделал свою рыбину.

Анна попыталась справиться со своей порцией, но в результате на ее тарелке образовалась перепутанная куча мелких косточек. Нож и вилка Мафалды слегка прикоснулись к морскому окуню и сдались. Рыбу — съеденную и несъеденную — унесли. Подали крупные куски неизвестного Анне мяса с пятнышками красного цвета, застучали на тарелках ракушки.

Тщетно искать повод для разговора. Мысли мечутся в голове, словно припозднившийся пьянчуга, пытающийся обнаружить на кухне что-то съестное. Вон Мафалда согнала все мясо к одной стороне тарелки, ракушки расположила напротив и снова отложила столовый прибор. Наливают красное вино — уже в другие бокалы. Красное вино пахло отсыревшими носками, но вкус был сложный, как поцелуй. Уилшир задержал глоток во рту, смакуя, выпячивая губы, украшенные задорными усами.

— Сегодня вечером ваш муж рассказывал мне о фаду, — выдохнула Анна, с трудом протолкнув слова после двух попыток, в горле не то что лягушка застряла, скорее, жирная жаба.

— С чего бы вдруг? — отозвалась Мафалда. — О фаду он понятия не имеет. Не любит его. Когда его по радио передают, бежит, — да что там, кидается опрометью! — чтобы выключить.

Челюсти Уилшира сомкнулись на очередном куске мяса, он пережевывал его упорно и бесконечно, словно жвачку.

— Он говорил, — не сдавалась Анна, — говорил, что в этих песнях поется о тоске, о печальных воспоминаниях…

В ответ Мафалда стукнула ножом о край своей тарелки с монограммой, и Анна заткнулась.

— Новенькая, Амалия, вроде ничего, — вмешался Уилшир. — Амалия Родригеш. Да, она мне, пожалуй, нравится.

— Ее голос? — уточнила Мафалда, ожегши мужа угольно-черным взглядом.

— А что еще может нравиться в фаду? — фыркнул Уилшир. — Ах да, тебя интересует, есть у нее, по моему мнению, дух, душа, alma этого самого фаду?

Левый глаз Мафалды слегка задергался. Мизинцем она придержала его, успокаивая тик. Взгляд Анны метался с одного конца стола к другому — растерянный, ничего не понимающий соглядатай.

— Разумеется, я обратил внимание и на ее… — Уилшир остановился, подбирая подходящее слово, и тик передался по воздуху между супругами. — На ее осанку.

— Осанку! — задохнулась Мафалда. — Он говорит о…

Но ей удалось совладать с собой. Только маленький пухлый кулачок слегка постукивал по краю льняной скатерти.

— Вероятно, для первой встречи следовало выбрать не столь занимательный сюжет, — признал Уилшир. — Но мы с Анной говорили о нашем добром друге, славном докторе, и три «Ф» сами собой пришли на ум. Лучше бы нам рассуждать об истории, впрочем, и там немало подводных камней. Но ты будешь мной довольна, моя дорогая, я ни словечком не обмолвился об Encoberto, о Сокрытом.