Я тряхнул головой, отгоняя наваждение его слов. Фон Вормсвирген, улыбаясь и довольно качая головой, смотрел на капитана Гопфера. Очередной фокус Альберта! Без которых, впрочем, порой нам пришлось бы туго. Чего стоит одна та штука с городской стражей в доме мэтра Якобсона!

Ганс, ссутулившись, в очередной раз передернул плечами и заговорил.

— Чернокнижник из Кельна. В прошлом году я пил с капитаном «Распутной Жозефины», он раньше служил в гвардейской роте Вебера. Так он целых полгода провел в империи, охраняя этого чернокнижника. Другого мага у нас нет. Имя у него — не то Йефраимус, не то Вальдемар. Не помню… — голландец прижал кулаки к вискам, словно защищаясь от головной боли.

— Себастьян, не будешь ли ты так любезен, чтобы попросить своего приятеля, раз он ничего не знает об этом чернокнижнике, отнести весточку на корабль Батиста Камбеа? — громкий голос Альберта взрезал одеяло тишины, заставив нас всех обратить взгляды на него.

Ганс потряс головой, недоуменно смотря на нас — так всегда бывает, если окажешься под властью чар. Я однажды испытал на себе подобное и прекрасно помню ощущение растерянности и непонимания, охватившее меня.

Написав записку, Альберт протянул ее фон Вормсвиргену. Себастьян молча прочитал ее, согласно кивнул и свернул конвертом. Разогрев на пламени свечи воск, извлеченный из необъятных карманов нашего мага, он запечатал письмо своим перстнем:

— Отдашь лично Батисту Камбеа, капитану «Толстой Кэтти». Понял? — Ганс согласно кивнул. — Завтра утром, как только встанешь с тюфяка!

Спустившись по лестнице, мы вышли из трактира на укутанную мраком улицу амстердамского пригорода. Прошли немного — топот шагов разносился над мостовой — и свернули в переулок.

Пригород спал, ни в одном из окон не горел свет, а улицы были пусты, как трактир в стороне от торгового тракта. Откуда-то издалека, может быть даже из самого города, донеслись яростные крики, которые вскоре стихли. Возможно, там в темной подворотне грабили сейчас зажиточного амстердамца или разъяренный любовник расправлялся с мужем своей возлюбленной, который застал их вместе.

— Что было в записке? — поинтересовался я, недовольный тем, что мои спутники не соизволили спросить моего мнения или хотя бы познакомить меня с ее содержанием.

— «Можете покидать порт. Мы возвращаемся по суше», — по памяти повторил Альберт.

— В Кельн? — похоже, задание распространялось еще и в пространстве.

— Сначала в тот дом, что нам описал Ганс. Если мы там не застигнем этого мага, то найдем трактир, где переночуем. Утром добудем себе лошадей и в империю.

— Чародей — это обычно кладезь информации, — глубокомысленно заметил Себастьян. — А этот вдобавок может вывести нас к истинным причинам такого зловещего нападения на ганзейское подворье.

Мы ничего ему не ответили — это и так было понятно всем троим.

Дом в пригороде конечно же оказался пустым. Утром мы купили четырех лошадей у трактирщика и направились в Кельн.

Красивый, как и в молодости — все отмечали это — государь всея Руси, Федор Борисович Годунов, изволил печалиться после приема свейского посла.

Опочивальня царя была пуста, разве что две старые суки, государевы приятельницы по детским играм, смиренно лежали в углу, ожидая когда Федор Борисович вспомнит о них и подзовет к себе.

Лицо государя, когда тот внезапно отрывался от трапезы, омрачалось тяжелыми думами. Кто бы мог подумать, что наследие батюшкино будет таким тяжелым для сына, требующим принятия решений, ответственности. Решений, каждое из которых может погубить и государство, и самого сына.

Два дня назад в столицу прибыло посольство от свейского короля Густава. Всего час, как покинул царскую опочивальню посол, а государь московский уже весь был мучим терзаниями. Передав положенные приветствия от свейского брата Густава Адольфа, посол напомнил о договоре, который заключил его король с батюшкой нынешнего московского государя, Борисом Феодоровичем Годуновым. Тем самым договором, который Федор так опрометчиво продлил при своем помазании на царствование.

Тогда казалось — когда еще будет мир в свейском королевстве. Густав II Адольф ни на минуту не прекращал боевых действий: с Речью ли Посполитой, с Кристианом Данемаркским. А так нужны были Федору поддержка и признание соседей московского царства. Тем более, что государство польско-литовское, как всегда, на земли московские зарилось. Сигизмундовы люди среди черни русской слухи дрянные распространяли, после смерти Бориса Феодоровича сразу все плохое припомнилось. И царевич Дмитрий, и бесконечные Ливонские войны. Все, что нашли. А чего не нашли, сами придумали. Хорошо хоть вовремя были на корню пресечены очередные попытки Сигизмундовы чернь на бунт поднять. Он таких попыток не прекращал еще с самого правления отца его, Бориса. Благо, мятежник главный — некий монах-расстрига Гришка, объявивший себя чудом спасшимся царевичем Дмитрием — еще при батюшке был пойман и головы лишен.

Рано умер Борис, пусть и прожил жизнь долгую, а все мало ему казалось. Не прошло и двух лет, как московской победой завершились Ливонские войны, занемог и слег батюшка. Сколько знахарей и лекарей не собирали, все бестолку — отошел вскорости, неделю промучавшись.

Злые языки говорили — немцы отравили Бориса, за то, что тот орден Ливонский с навозом смешал и их земли раздал боярам приближенным. Кто на Ганзу наговаривал, кто на кесаря германского.

А теперь людишки доносят — спокойствие воцарилось в землях свейских. Будто подписал Густав мир с Речью Посполитой и готовится к новой войне, с Фердинандом Габсбургом, правителем священной германской кесарии.

А раз так, если в самом деле начнется война, придется исполнять условия договора, объявить войну Сигизмунду, королю польскому и литовскому.

Объявить войну Сигизмунду, значит вступить в открытое противостояние с Ганзой, торговля с которой давно уже является главным источником дохода царской казны. А что делать дальше, с кем торговать, если Союз объявит блокаду московских портов, будет топить торговые суда в Балтийском море? С другой стороны, договор… Французское и Английское королевства гарантом выполнения условий выступают.

Тяжелые мысли беспокоили государя всея Руси.

Федор словно предугадал то, что должно было произойти и недовольно поморщился. Так и случилось — двери опочивальни распахнулись настежь.

— День добрый, любезная сестричка, — язвительно произнес государь.

— День добрый, любезный братец, — улыбнулась в ответ Ксения. За ее спиной в проеме двери виднелись смущенные стрельцы, которым Федор строго воспретил кого-либо пускать к нему. Да разве остановишь сестру государеву? Она, как в Москве говорят, рыцаря немецкого с бронею съест за милую душу, не подавится. Любит народ Ксению Борисовну, оттого и шутит. Благо, сама царевна позволяет, сама смеется своею белозубой улыбкой.

Ксения, улыбаясь, смотрела на брата, наклонив голову, затем повернулась к стрельцам, толпившимся в дверях, сурово взглянула на них и притопнула ногой. Двери тут же закрылись и брат с сестрой остались в полном одиночестве.

— Посол свейский у меня был, сестрица, — сокрушенно произнес Федор. — Про договор о помощи говорил, напоминал, что я делать должен, если Густав кесарю германскому войну объявит.

— Известно что, — перебила государя Ксения. — Сам же, братец, договор и продлевал, помнить должен — Речь Посполитую нам необходимо удержать от помощи кесарю, свои войска на нее двинуть.

Нам обидой резануло государев слух, будто и не он царь всея Руси, а вместе с сестрой Московским государством правит.

Самой большой обидой Федора была Ксения. Жаль не умерла, пока дитем малым была. А теперь уже ничего и не поделаешь… Любит ее народ, больше государя своего любит. И случись с ней что — быстро вспомнят царевича Дмитрия, все грехи отцовские Федору припомнят. Нельзя сестру трогать, даже словом обидеть и то боязно.

Завидно царю было, завидовал воле ее — вот уж кому на самом деле мужиком родится надо было, на трон отцовский сесть — и боялся ее. Не раз Ксения уже поперек воли брата вставала, говорила, что думала, и знал Федор, что молчаливая поддержка боярская не за ним, за царевной.