Конечно, я не думаю, что эти тонкости имеют какое-то значение для маленького смертного, который сейчас стоит передо мной, дрожа с головы до ног. Разница между тем, быть съеденным или высосанным досуха, в значительной степени является вопросом семантики, особенно если вы находитесь в списке меню. Так что, как я уже сказал, не будем цепляться к словам. Поэтому я спрашиваю:

— Почему нет?

— Я невкусная, — говорит она.

Можно подумать, что кровь пьют ради того, чтобы насладиться вкусом! Я чувствую, что улыбаюсь, и позволяю себе улыбнуться.

— О да, — говорю я. — А с чего бы это?

— Я испорченная! — ревет девчушка. — Мамочка говорит…

Горькие рыдания. Я так и не узнаю, что говорит ее мамочка — вернее, говорила. Я употребил бы прошедшее время. Я бы также предположил, что об ее мамочке теперь можно говорить исключительно в прошедшем времени: это объясняет, почему ее перепуганная дочурка забрызгана кровью. Дочурка, уже вышедшая из возраста, в котором сосут палец, но снова вернувшаяся к этой привычке. Она ревет, не выпуская его изо рта. Ревет и сосет.

Слово, которое означает «человеческая женщина-родитель», почти на всех языках Земли начинается с «м». Мама, мать, мадонна, madre. Обычно это первое слово, которое произносит ребенок. Слово, рожденное из звука, который возникает во время кормления грудью. И в этом все: наш язык, наши отношения, самая суть нашего существа. Мы — те, кто сосет. И мир навсегда разделен на тех, кто сосет, и тех, у кого сосут. Так было всегда. И мы — я и мои друзья-вампиры — просто сделали это чуть более явным.

— Так ты — испорченная?

Она кивает. Я снова заставляю ее вытащить палец изо рта.

— Мама умерла?

Она смотрит на свои ножки. Большой палец, подобно ракете с тепловым наведением, устремляется в сторону рта. Я перехватываю ракету на середине траектории, моя большая холодная пятерня полностью обхватывает крошечную теплую ладошку.

— Не надо так делать, — говорю я.

Проходит минута, не заполненная ничем, кроме ровного несмолкающего шепота дождя, который проникает сквозь хвойные ветки. Я все еще держу ее за руку, все еще могу чувствовать, как ее тепло проникает в мои пальцы, доползает почти до запястья и… стоп. В этот момент моя рука становится похожей на человеческую — по ощущению. Моя рука начинает напоминать по ощущениям ее руку. И вот мой милый маленький сюрприз уже начинает смотреть на меня с чуть меньшим ужасом.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Исузу.

— Нет, по-настоящему.

И вот чего я добиваюсь: она начинает на меня… наезжать.

— Это по-настоящему, — упирается она. — Исузу Трупер Кэссиди…

Она повторяет это, точно заученный урок, и выдергивает руку из моей, а большой палец прячет в кулак.

— …нравится тебе это или нет, — объявляет (или замечает) она — уверен, тем же тоном, каким говорил тот, кому пришло в голову назвать ребенка в честь здоровенной и чрезвычайно прожорливой тачки.[6]

Я смеюсь. Ничего не могу с этим поделать: этот маленький человечек настолько… человечен. Даже продрогший до костей, с ног до головы заляпанный кровью, стоящий перед вампиром, который вдвое выше его ростом, он намерен вытерпеть столько всякой гадости… И имя, которое она имеет несчастье носить — во главе списка.

— Чего тут смешного? — осведомляется она после того, как секунды две топчется по моим ногам и пинает по голеням.

— Ты, — отвечаю я, привычно готовясь пресечь какую-нибудь патетическую попытку, которую мой маленький внедорожник может предпринять для защиты своего человеческого достоинства.

Конечно, это не была моя ночь. Я не смог правильно сформулировать запрос. И в итоге…

Она пырнула меня ножом.

Как раз в тот момент, когда я протянул руку, чтобы взъерошить ее спутанные окровавленные волосы. Маленькая мерзавка ударила меня не чем-нибудь, а двенадцатидюймовым хлебным ножом с ручкой из фальшивой слоновой кости — точно в солнечное сплетение. Понятия не имею, где она прятала этот нож. Наверно, за спиной. Где-нибудь, где я не видел. Возможно, следовало бы задаться более важным вопросом: почему я не ожидал, что она будет вооружена? Может быть, я вообразил, что у маленьких пчелок жал не бывает? Господи помилуй, она — смертный человек в мире, полном вампиров. Будь я на ее месте, я вооружился бы всем, что только может подсказать пылкое воображение. Серебряные пули, чеснок, святая вода… продолжайте список. Не то, чтобы от этого был прок. Реально существующие вампиры не могут превращаться в летучих мышей или мух, однако мы не превращаемся и в кучу костей и пепла, если прикасаемся к распятию. Нет, если вы хотите убить кого-нибудь из нас, вам придется приложить некоторые усилия. Отрезать вампиру голову, вырвать сердце или заманить в ловушку, чтобы он не мог укрыться, когда взойдет солнце. Вот они — ваши планы «А», «В» и «С», три способа, которыми нас можно уничтожить.

Но вернемся к Исузу и ее кухонному ножу. Вот куда он вошел и откуда вышел — чпок-фанк! Обычно так бьют, когда хотят одним ударом вскрыть зрелую дыню. И звук получается очень похожий — если вы наносите вампиру удар чуть ниже пупка и чуть выше забавной штучки, которая есть у любого мужчины. Выше Исузу не достать: даже занеся нож над головой, сжимая его обеими руками и поднявшись на цыпочки, она может дотянуться лишь до моего живота. Максимально близко к сердцу.

К счастью, там больше ничего нет. Вирус или что-то другое — то, что делает вампиров в буквальном смысле слова хладнокровными кровососами, их кожу мертвенно-белой, а глазные яблоки — черными, как ночное небо, — так вот, эта же штука производит у нас внутри некоторую перестройку. От пищеварительной системы попросту почти ничего не остается и в первую очередь это касается органов, расположенных ниже желудка. Кровь впитывается непосредственно в кровоток языка, мембраны рта и пищевода. Так что вампир, пьющий кровь, больше похож не на того смертного, который пьет кофе, а на того, который нюхает кокаин. Это просто вопрос биологической эффективности — необходимо как можно быстрее смешать старую кровь с новой, не делая отверстий в собственных венах.

Не то, чтобы получить удар туда, куда получил его я — это не больно. Еще как больно. По крайней мере, для меня. Может быть, благодаря слепой удаче, а может быть, благодаря обычному везению, Исузу умудрилась попасть аккурат в мой последний шрам, оставшийся от последней, почти смертельной раны. Такой шрам есть у каждого из нас. Это одна из немногих точек, попав по которой вы не убьете вампира, но сделаете ему очень больно. Кто-то называет его «прививкой», кто-то — «вторым пупком». У плоти собственная память, поэтому мы стараемся не распространяться о местонахождении наших последних шрамов, а если возникает необходимость, стараемся скрыть его под волосами или носим свитера с воротником под горло.

Поэтому, когда я вздрагиваю, выдергивая из себя нож, это по-настоящему. Это не игра — по крайней мере, игра состоит не в этом. Когда начинается настоящая игра, я действую не задумываясь и не планируя. Так или иначе… Мой маленький хэппи-мил ударил меня с твердым намерением нанести мне тяжкое телесное повреждение, и с этим приходится считаться. И об этом я еще подумаю.

Позже.

Не сейчас. Не сейчас, хотя мне так легко схватить ее и, помимо всего прочего, дотянуться до ее шейки. Как бы то ни было, придется произвести переоценку ситуации и возможности получить удовольствие немедленно. К тому же надпочечники этого ребенка, скорее всего, опустели. Смертная девочка лет пяти или шести, которой едва хватило роста, чтобы пырнуть меня ножом, всадила его в меня по самую рукоятку… да, хороший выброс адреналина. Но сейчас начался спад. Я могу судить по облачкам пара, которые вырываются у нее изо рта, по той позе, в которой она стоит, по ее обмякшим мышцам — она напоминает марионетку на ниточках. Терпеть не могу перегоревший адреналин. Этот вкус страха-после-страха совершенно омерзителен.