Майор подумал.

«Гобой! – решил он, – Настоящий Гобой».

– Хорошо, я подумаю, – пустил он в ход свою всегда готовую к употреблению фирменную фразу.

Она майора ни к чему не обязывала. Но создавала у собеседника впечатление, что его предложение принято.

На самом деле, ничего подобного, не было.

Похожий лицом и фигурой на степного волка майор Мимикьянов никогда ничего не обещал. Никому. Исключая, разве что, своего непосредственного начальника Гошу Пигота.

Но тут уж, деваться ему было некуда. Начальник есть начальник.

Рогальская его ждала.

Ангелина Анатольевна сидела на бортике журчащего фонтанчика. И смотрела в разные стороны глазами, круглыми линзами очков и крепкими яблоками коленей.

Увидев подходящего Ефима, она оживилась, спрыгнула с бортика и затараторила:

– Я уже думала, ты не придешь! Звоню, – ты не отвечаешь… А мне уже бежать надо! Шеф ждет, я уже опаздываю… Уже почти опоздала… – говорила она, а сама увлекала его за высокую стену из самшитовых кустов. А, может быть, это Ефим ее увлекал. Во всяком случае, никто не сопротивлялся.

Полутораметровое пространство между стеной и самшитовыми зарослями являлось местом проверенным. О его существовании, кроме, садовника, никто не догадывался, и от посторонних взглядов оно скрывало надежно.

Через семь минут Ангелина с двумя красными пятнами на щеках и белым, как сметана, лбом, поправляя что-то под платьем, произнесла, неровно дыша:

– Ну, все, Ефим, я побежала… Меня Лисоверт убьет, точно убьет!..

Когда Ефим, вслед за Рогальской протиснулся сквозь самшитовую стенку, пресс-секретаря в Зимнем саду уже не было. Только в бальзамическом воздухе, насыщенном испарениями тропических растений, ощущался, искусственный запах женских духов. Но он быстро таял, не в силах соперничать с могучей фабрикой натуральных ароматов. Прошло с десяток секунд, и природа окончательно победила, рассеяв и поглотив чуждые ей химические молекулы. Через считанные секунды о присутствии женщины не напоминало ничего.

Майор остался один.

Вернее, он думал, что остался один.

Не успел он выдохнуть воздух, окончательно завершая только что случившееся событие, как из-за альпийской каменной горки выступил невысокой плотный крепыш.

На нем без единой морщинки сидел светло-синий летний костюм с галстуком в мелкую красно-белую полоску. Узел галстука, отметил Ефим, был завязан безукоризненно. Это обращало на себя внимание. В последнее время галстуки завязывать разучились. Не только у обычных людей, – даже у публичных политиков, участников элитарных вечеринок и дикторов телевидения, – узлы накручивались безобразной толстой котлетой. А не аккуратным, обращенным вниз равнобедренным треугольником, чья форма была выверена десятилетиями борьбы мужчин за собственную привлекательность.

– О, женщины! Цветы жизни и радость мужчин. Завидую! – приятным баритоном с легкими гортанными нотками, уроженца Кавказа, произнес незнакомец.

Ефим перевел взгляд на то, что находилось над галстуком.

Лицо.

Слегка смуглое. Глаза – карие. Рот твердый. Нос – помесь клюва крупной хищной птицы и спелого банана. Характерная примета – выдающийся вперед подбородок, похожий на костяной биллиардный шар, но только не цвета слоновой кости, а словно вымазанный черным обувным кремом. В центре шара – небольшая ямочка, как от хорошего удара твердым кием. Заслуживающее внимания лицо.

– Георгий Константинович Ицехвели, – сказал его обладатель, протягивая руку. – Но я люблю, когда меня зовут просто – Гоча.

Ефим прислушался к его голосу. Похоже, все-таки по горным тропинкам ходил не сам Гоча, а его родители. Если не дед с бабкой. А то и более отдаленные предки. Акцент, да и гортанные нотки, скорее, наигрывает. Кавказец среднерусского разлива, сделал вывод Ефим.

Гоча руку жал осторожно, но из своей ладони не выпускал, ждал, чтобы майор назвал себя. Майор и назвал:

– Иван Иванович, – твердо произнес он, и, видя, что, Георгий Константинович не удовлетворен, добавил: – Иванов.

Мышцы на мужественном лице собеседника на мгновение напряглись. Но тут же распустились в улыбке:

– Ай, правильно, генацвале! Верно, говоришь! Я так и думал: Иванов Иван Иванович! – он подмигнул веселым грачиным глазом, и, наконец, отпустил Мимикьяновскую ладонь.

Майор слегка развел руки, что можно было понять как угодно. Например: «Да, вот, такими уж, распространенными, как картошка, именем, отчеством и фамилией меня мама с папой наградили, что ж тут поделаешь!», Или, так: «Сам понимаешь, что зовут меня по-другому, но давай пока на этом варианте остановимся».

– Слушай, Иван Иванович, а чего этот мы тут с тобой здесь, в кактусах стоим, а? День-то какой? – дружелюбно блестя птичьими глазами, спросил новый знакомец. – А, что, если, на воздухе посидеть? Винца хорошего выпить? Люля-кебаб немножко покушать? И поговорить? А? – склонил он к плечу крепкую голову.

– О чем мы с тобой, Гоча, говорить будем? – поинтересовался майор.

– У хороших людей всегда, о чем поговорить найдется! – подмигнул птичьим глазом потомок горных абреков. – О шапке твоей электрической, например, а? Ты как?

Майор смотрел на Гочу и соображал.

Планы на дальнейший день у него в голове были совсем другими.

Странный кавказец появился на его пути неожиданно, как принесенный почтальоном счет в пол зарплаты за телефонные переговоры с Петропавловском-Камчатским, которых не было не только в прошлом месяце, но и вообще никогда в жизни. Появился, и сразу – нарушил дальнейшие его планы на день.

«Что еще за электрическая шапка такая? – думал Ефим. – То ранцевый вертолет на ракетной тяге, то – какая-то микроволновка для ионосферы, теперь вот – электрическая шляпа…»

Он подумал-подумал, да и кивнул Гоче, соглашаясь на его предложение.

Из Зимнего сада они вышли через служебную дверь, ведущую во двор Дома ученых. Инициатором такого пути был Ицехвели.

В голове у Ефима закрутилась заводная «лезгинка». В этом, учитывая происхождение его спутника, не было ничего удивительного. Ни «Степь широкая» должна же была зазвучать у него в ушах! Удивительной была лишь аранжировка горского танца. Лезгинка звучала в исполнении тонких серебряных труб и тяжелых труб-валторн. И вот в такой интерпретации становилось очевидным: лезгинка – это не только танец задора и веселья. Это – танец скрытой тревоги. Просто эта тревога хорошо в нем спрятана.

Обойдя серую стену Дома ученых, они оказались у пивного бара.

Когда они шли между столиками, Ефим увидел, что лаборатория пространственных измерений в полном составе сидела над кружками с пивом. Ее сотрудники пригнулись и сдвинули головы. Будто заговорщики. Заметив Ефима, они позы не изменили. Но провожали его и Гочу блестящими глазами до самой шторы в отдельной кабинет. Так локаторы ПВО следят за идущими вдоль границы вражескими истребителями до той поры, пока те не уйдут, заваливаясь на крыло, вглубь своей территории.

А за пластмассовой, как в ванной комнате, шторой все уже находилось в готовности.

На скатерти стояли две большие тарелки. На тарелках – покрытые коричневой корочкой колбаски люля-кебаба, политые ярко-красным томатным соусом. Горки ломтиков жареного во фритюре картофеля – на отдельной посуде. Между ними – большое блюдо с зеленью, поблескивающей водяными капельками. В самом центре, над всем этим великолепьем – высокий керамический кувшин с длинным тонким носиком, изогнутым, словно шея у лебедя.

Ицехвели разлил вино в тонкие бокалы. Солнечные лучи взломали непроницаемую винную поверхность, высветив таинственную внутренность гранатовой пещеры, где обитал демон веселья – добродушный, капризный и коварный, – в зависимости от настроения.

– Слушай, Иван Иванович, давай выпьем за твою светлую голову! – высоко подняв бокал, с задушевной торжественностью опытного тамады, произнес Гоча.

– Голова, как голова, – на всякий случай поскромничал Ефим. – Чего за нее пить?