Мимикьянов сбросил напряжение, просчитав про себя до десяти, и сказал спокойно:

– Нигде не спрятался. Это Виктор Сергеевич меня за какого-то москвича принял.

– Тебя? – короткие бровки на кирпичном лице статуи полезли вверх.

– Меня, – кивнул майор.

Недорогин опустил взгляд на Секаченко.

– Витя, ты умом не тронулся случаем? – спросил он. – Температуру с утра не мерял? Да, опусти ты ствол, наконец!

Секаченко положил пистолет на колени, но готовность вступить в бой в любую секунду не сбросил.

Директор нахмурил бровки и обратился к сидящему на полу:

– Это – куратор нашего завода по линии госбезопасности. Зовут его Ефим Алексеевич! Понял? Ты, Витя, должен перед ним навытяжку стоять, а не дулом в него тыкать!

Лицо Виктора Сергеевича утратило боеготовность. Ее место заняла растерянность.

– Как же это? – непонимающим тоном произнес начальник службы безопасности «Локомотива». – Он же сам признался… И говорил, что… в гостинице остановился… И вообще…

Лицо Виктора Сергеевича распалось на отдельные, никак не связанные между собой черты.

– Так, ты начальник службы безопасности или вахтер на воротах? – по-директорски накатил Недорогин. – Ты должен всей информацией владеть! Не ждать, когда тебе ее на блюдечке принесут! Как только новый человек в поселке появился, ты через десять минут уже должен знать, как девичья фамилия его мамы! И эту фамилию через соседа проверить! А ты? Ну, вставай, чего разлегся, как баба в бане на полке?

Так и не собрав черты лица в одно целое, Секаченко убрал пистолет под пиджак и поднялся с пола.

– Ты, извини, Ефим Алексеевич, – повернулся Эдуард Петрович к майору, – с кадрами у нас неважно. В заводской-то службе безопасности еще ничего! Ренат Николаевич сам на посту стоит и подчиненным в карты играть не дает, а вот в «Локомотиве», да и еще в двух фирмушках, что тут у нас на территории сидят, такие кадры… Сажай, не глядя! Все одно лопух вырастет… – с безнадежностью махнул он веслом-ладонью.

Остренький наполеоновский носик Виктора Сергеевича утончился до скальпеля.

В комнате повисла абсолютная, но хрупкая тишина, какая бывает в комнате, когда в телевизионном приемнике пропадает изображение во время трансляции сериала.

– Эдуард Петрович, может быть, чаю? – разнесла тишину вдребезги Генриетта Павловна, войдя из коридора в комнату.

– Чаю? – не понимающим голосом произнес Недорогин.

– С булочками! Они совсем свежие! – таким тоном, будто кто-то сомневался в свежести предлагаемой к чаю выпечки, произнесла экономка.

– Обязательно будем и чай и булочки! – раздался в столовой новый голос. – Но чуть позже! Сначала надо покончить с делами! Так, Эдуард Петрович! Правильно я говорю, Ефим Алексеевич?

В дверной раме на темном фоне коридора стоял Вольтемир Николаевич Миногин.

За его спиной плавали в сумерках безглазые лица его сотрудников. Ефим видел троих, но, возможно, в коридоре их находилось и больше.

– Какими делами? – неподходящим к его фигуре осторожным тоном спросил Недорогин.

– Получим у нашего уважаемого Гарри Григорьевича Пульт и подпишем соответствующий акт. И – все! А вот после этого – чай! Правильно я говорю, Гарри Григорьевич? – обратился Миногин к Гергелевичу, снова превратившегося из больного орла-беркута в породистую лошадь.

Услышав обращенный к нему вопрос, хозяин дома повел голову в бок, будто его дернули за удила.

– Да, что же это такое? – почти вскрикнул он. – Наваждение прямо! Нет у меня никакого Пульта! И не было никогда! Ну, эти идиоты из «Локомотива» – ладно! Что они знают? Но вы-то, Вольтемир Николаевич, вы же входили в ликвидационную комиссию! Вы-то знаете, что единственный, натурный образец был уничтожен в присутствии всех членов комиссии! Сожжен в плавильной печи! Все сгорело! Все!

– Э-э-э, Гарри Григорьевич! – махнул рукой Миногин. – Приборы горят! Рукописи горят! Головы горят! Идеи-то не горят! Хоть ты что, с ними делай! Бензином их, диоксином, напалмом – бесполезно! Один натурный образец сгорел, другой сделать можно, если знаешь, как!

– Но я не знаю как! И я его не делал! – бледное лицо Гергелевича порозовело.

– А куда же тогда делся Чапель, а? Ведь он к вам последнему заходил? – всем телом подался вперед Миногин. – К вам в квартиру зашел, а из нее не вышел! Или вы его в шкафу прячете?

– Да, куда же делся Чапель? – очнулся от потрясения Виктор Сергеевич.

– В самом деле, куда? – проскрипел Недорогин.

По комнате промчался влажный ветерок. В комнате запахло колдовским запахом болотных растений, что окружают маленькие блюдца-озерки в ровной сухой степи. Предостерегающе колыхнулись шторы – плотная коричневая и белоснежная тюлевая. Все посмотрели на чернеющее за ними окно.

А смотреть нужно было в другую сторону – на вход в комнату.

Там стояла, туго затянутая в шелковое зеленое платье Царевна-лягушка. За ее тонкой фигуркой мерцал в коридорных сумерках блестящий купол головы Шуры Мамчина. А за ним – заснеженным стожком маячила пышная седая шевелюра Тимы Топталова.

– Чапель у меня! – перебирая взглядом присутствующих, громко произнесла Анастасия Вацловна. – Час назад пришел. Сейчас спит.

Где-то за городом в степи ударил гром. Шторы на окнах утратили упругость и повисли безжизненно, словно трупы преступников на виселице.

По карнизу застучали дождевые капли: сначала робко, а потом все увереннее и неостановимей. Как хорошо подготовленное наступление, что начинается несколькими сутулыми фигурами, первыми поднявшимися из окопов, а продолжается густой, неизвестно откуда взявшейся могучей лавиной солдат.

– Та-а-ак… – прогудел Недорогин. – А, где же он был все это время?

Тесменецкая поджала губы.

– В запое, – после краткого молчания ответила она.

– В запое? – вздернул брови Гергелевич.

– Да, – вздохнула Царевна-лягушка.

– Перебрал немного мужик… – подал голос из коридорных сумерек Тима Топталов. – Так ведь, с каждым может случиться! Я лично ни за кого не поручусь!

– Бедненький… – со славянской бабьей жалостью покачала головой сибирская немка Генриетта Павловна Эссель.

– Ему же пить нельзя совсем. С ним и раньше такое случалось, – продолжила Тесменецкая. – Вот в поселке кто-то его угостил, и пошло-поехало… Говорит, сел в машину к дальнобойщику. Вылез на каком-то разъезде… Как я поняла, это он в Овсянку попал… Дальше помнит, что в поездах пил, в электричке, что в Новосибирск идет, в буфетах на станциях… Пока все деньги не спустил, остановиться не мог… Кое-как на попутках сюда добрался… Его Шура Мамчин с час назад у заводского переезда встретил и ко мне привел. Лица нет. Худой, грязный… Краше в гроб кладут! Его кодировать надо… Я и раньше ему говорила, когда еще мы с ним вместе жили. Не хотел… Теперь говорит, как в Москву вернусь, сам к наркологу пойду.

– Бедняга! – громко сказал Гергелевич и покачал изящной головой породистой лошади. – Бедняга! Конечно, надо лечиться, что ж тут еще скажешь!.. – старый конструктор обвел взглядом всех присутствующих в столовой и словно, удивляясь, вздернул брови: – А ГПУ у меня нет. И ни у кого нет. И никогда не было! – твердо закончил он.

Космос в промежутке между оконными шторами осветился ярко-зеленым электрическим светом. Между землей и небом проскочила молния, ветвистая, как система кровообращения. И почти сразу же ударил гром.

В мире бушевала гроза.

На следующий день Юрий Федорович Чапель улетел в Москву.

Ефим успел с ним встретиться и побеседовать. Но ничего, кроме уже слышанного от Анастасии Вацловны Тесменецкой, не узнал. Дело об исчезновении сотрудника «Рособоронэкспорта» секретоносителя Ю.Ф. Чапеля было прекращено по причине отсутствия события.

Тем не менее, в следующие несколько дней майор Мимикьянов не отходил от телефона и компьютера, имеющего выход в интернет. В результате он собрал нужную ему информацию.

Из нее следовало, что никакими запоями Юрий Федорович никогда в жизни не страдал. Более того, вообще пил очень редко и, мало, по причине генетической особенности организма, имеющего аллергическую реакцию на алкоголь. Ни в подгородной деревне Овсянка, ни в Новосибирске никто Чапеля не видел. Майор был уверен: там его никогда и не было.