— Там и Сашуха Кулагин неплохо управляется. Он из пулеметчиков-то без ноги вернулся. Ему податься некуда. А я и с пилой могу. Березовиньких, сухих зимой на фабрику подбросим! — озорно подмигнул Леньке.

— Думаешь обеспечить? — усомнился Гуляев.

— Помогу, сколько сможется.

— Разве в партию для того вступают, чтобы дрова пилить? А я думал, чтобы с портфелем ходить, ответственный паек получать, — язвит Гуляев, изображая придурковатость.

— Несытому Фоме все кисель на уме, — поеживаясь от надвигающейся вечерней свежести, словно сам с собой разговаривает дедушка Дружков, подбрасывая в потухающий костер мелкие сучья. Костер вспыхивает на минуту, мигает по сторонам синевато-красными отблесками, и снова подергивается серым пеплом.

Приклонившись головами друг к другу, сидим с Ленькой на моховом купыре, перешептываемся потихоньку, ждем, какими словами будет Сергей отвечать. Про карьеристов, пробравшихся в начальники, про жирные ответственные пайки, про старые ботинки в служебных портфелях мы не раз слыхали, если какой спор затеется. А Сергей — бывший моряк, коммунистом в партии состоит. Его даже на председателя сельского совета выдвигали, а он за Кулагина стал голосовать. Сергей — правильный коммунисг, мы с Ленькой это хорошо знаем. Потому и не терпится услышать, что он Гуляеву будет отвечать. А Сергей только будто рассердился немножко и спрашивает Гуляева:

— Деньги любишь?

— Хо! Кто их не любил?! За деньги отца родного продадут! Хорошо, что его у меня нет. А то бы… чем черт не шутит, пока бог спит!

И замотал головой на вихляющейся тонкой шее, заерзал беспокойно, будто неудобное чего под сиденье попало.

— Да я-то что! — спохватился. — Я кожаный портфель не ношу, парадом не командую.

— И не надо, — согласился Сергей. — От этого большой беды не случится. А карьеристы, любители красного портфеля да сладкого пайка, — это еще не коммунисты. Их не жнут, не сеют — сами из земли вылезают. Выпалывать придется. Только не на них, Степан Иваныч, свет держится. Кому-кому, а тебе на сей счет разъяснений не требуется. Верно я говорю, Степан Иваныч?

Тут уж и хотел бы вывернуться, чтобы при своем интересе остаться, да податься некуда. Пришлось крякнуть и согласиться нехотя:

— С этой стороны верно.

— А с другой стороны, — улучил момент приумолкший на время трудного спора Осипов, — пойдем, значит, завтра пораньше делянку подчищать, пеньки убирать.

Нам с Ленькой любо. Рады за Сергея, что он задористого Гуляева спокойненько утихомирил, все его нарядные слова и побасенки по полочкам разложил.

«Нам бы так научиться!» — завидую.

— Завтра опять на плоту за окунями? — шепчет Ленька.

И пускай себе шепчет. Скоро под одно одеяло заберемся, успеем наговориться.

А Ленька никак вести себя не умеет. Размахнулся, кокнул мне в голову своим железным затылком.

— Слышишь, чего спрашиваю?!

«На голове, наверно, шишка вскочит», — ощупываю пальцами.

— Какое тебе дело, поедем или не поедем!

— Фу, какие телячьи нежности! Посторонись, не дотронись до него!.. Бабка Ненила сердитая?

— Не видал!

Я правду сказал, а Ленька думает, что обиделся, отвечать ему не желаю. Отодвигается от меня подальше, а своего все-таки добивается.

— Дедушка Никифор, — спрашивает почтительно и громко, — сторожиха здешняя сердитая?

— Язва первостатейная! — заместо деда отозвался Гуляев. И пошел, пошел и бабушке, и внуку косточки перемывать! Заглазно-то, да без помехи, оно просторно получается. Гуляеву поверить, так сторожиха на Лосьем и злыдня большеглазая, каких свет не видал, и длинный нос сует, где ее не спрашивают, и сплетнями вместо дела занимается, и еще мало ли чего другого под горячую руку можно наговорить.

— А ты ее, Ненилу Макаровну-то, знаешь, что ли? — нахмурил дедушка кустистые брови. — Вот то-то и оно, что не знаешь! Если бы знал, тогда язык-то понапрасну бы не распускал.

Распетушившийся Гуляев на полуслове осекся — не ожидал такого оборота. Есть, значит, люди, которые и о посторонних не забывают, не дают болтливым языкам напраслину взводить.

— Ты, наверно, в чьей землянке-то спать ложишься — и того не знаешь? — осудительно замечает дедушка.

Озадаченный Гуляев в недоумении только белые волоски пощипывает на том месте, где у мужиков борода растет, а у Степана и под сорок лет лишь пушинки пробиваются.

— И зачем она здесь, в бездорожной глуши, поставлена — тоже не ведаешь. Если бы знал, насчет длинного языка бы помолчал.

Степан Иваныч помалкивает, и ухом не ведет, а меня на дедушкины слова интерес разбирает. На жилье от костра поглядываю.

Землянка как землянка. Низенькая, тесная. Кто в крышу головой стукнет — песок струйками осыпается. А по дедушкиным намекам — есть в ней что-то необычное, памятное.

— Правда, зачем ее здесь поставили? — спросил я.

— Подожди, послушаем.

Отгрудив назад свисающие волосы, Никифор Данилович высвобождает левое ухо и, нарастив его широкой изогнутой ладонью, чутко прислушивается.

Вдалеке, приглушенные расстоянием и немолчным гудением бора, будто медные трубы гудят беспокойно и раскатисто. Между труб мычание слышится. Изредка доносится звук тяжелого шлепания по мягкому, словно кто Сердитый деревянной лопатой непослушную грядку охлапывает.

— Ямы бьют, — замечает дедушка. — Лосиный рев начинается. Теперь, брат, с ними не балуй, не пугай из-за куста для забавы, чтобы взапятки посмотреть, быстро ли они бегают. Понятно вам? — обводит глазами троих молодых, встряхивает свободной рукой задремавшего внука. — Рассердишь — сразу сомнет, под копытами и пикнуть не успеешь!

— А я пугнул, — признается Ленька. — Вчера прямо на делянке к нам вышел. Рожищи — во! — на полной высоте закруглил над головой приподнятые руки. — Убежал!

— Смотри, парень, с твоей удалью беды бы не случилось! Уж больно ты дотошный до всякой всячины.

— Так уж получается, — передернув плечами, виноватит себя Ленька. — Где бы чего не надо, а хочется.

— Не забыл, как гороховую кашу едят? — прищурил дедушка смеющиеся серые глаза.

— В точности помню! — обрадовался Ленька. Мотнул головой, как тогда, когда за дедушкиной рукой по кругу бегал. — Я и Коську выучу! — пригрозил. Пошел распространяться, будто кому слушать интересно.

Проверив по Вовке, не поздновато ли долгий рассказ начинать, не пора ли на жердяные нары забираться, решил в мою пользу.

— Рыбачок здесь жил. Так и звали его: «Рыбачок» да «Рыбачок»… И ты, Степан Иваныч, послушай, — оборотился к Гуляеву. Глядишь, Ненилу Макаровну лучше будешь знать. Напраслину-то взводить постесняешься… Рыбачок, значит, его звали. Незадолго перед войной, году, этак, в двенадцатом… Точно в двенадцатом. Тогда градобой был сильный. Все хлеба еще зелеными повалило. Так в землю и втолчило — не поднялись. Четыре овцы в стаде градом насмерть заколотило.

— Я в этом году родился, — похвалился Ленька.

— Ну, этого, окромя отца с матерью, никто не приметил, — отговорился дедушка. — Разве вот он еще помнит, — указал на Сергея, — какого неугомонного вынянчивал.

— Вскоре после градобития он и заявился, Рыбачок-то. Под вечер дело было, на воскресный день. Парни по улице с тальянкой ходят, приговорки горланят на все три порядка. А он стоит у крайней избы, где теперь кузнец построился, а тогда Дарьи Гореловой маленький домишко топырился, в окно к ней стучится. «Пустите, говорит, ночле-щика. Заночевал бы в лугах, да спина заболела, ломит невтерпеж». Сам длинный, худой, голос глуховатый такой. На ногах штиблетишки изорванные. И все покашливает в кулак.

Дарья — баба одинокая, мужика в дом пустить побоялась. Мало ли чего в ночную пору бывает!

«Поди, говорит, лучше в баню, она нынче натоплена. В бане и переспишь до утра».

А ночью мимо Дарьиной избенки наш староста деревенский, Семен Гуреев — будь он неладен на том свете! — на тарантасе в город прокатил. На обратном пути за ним повозка с полицейским подъехала.

Сразу к бане лошадей подворачивают.