Дедушка тоже вокруг повозки хлопочет и все напоминает лесному инженеру:

— Постарайся, Петрович, чтобы все хорошо обошлось. И на работу тебе раньше, чем Васена разрешит, чтобы не выходить. Павла устройте поспокойнее. Ребятишкам тоже большой воли не давай: пусть около бабки побольше находятся.

Боря помогает «королеве» распутать закрутившиеся вожжи, а я сижу и жду, когда тронемся.

— Все готовы? — оглядывает «королева» свою «свиту». — Ты, охотник, — небрежно бросает она Леньке, — занимай свое место!

— А Визиря-то мне для верховых прогулок, что ли, оставите? — спрашивает дедушка.

В горячей спешке про лошадь Максимыча мы и позабыли.

— Где он? — оглядывается Нинка.

— Сейчас приведу!

Ленька моментально соскакивает с повозки, мчится на опушку и возвращается сияющий, ведя в поводу серого в яблоках коня Максимыча под высоким седлом. Следом за лошадью на трех лапах неуклюже скачет Буран.

— Я верхом, — вызывается Ленька.

— Подожди! — сдерживает охвативший Зинцова пыл младшая Королева.

Только тут она спохватилась и заметно жалеет, что сплоховала в выборе и недурно бы поменять повозку Пегашки на седло Визиря. Но для такой перемены подходящий предлог нужен, а его «королева» не находит.

— Привязывай позади повозки, — недовольно говорит она Леньке.

Боря ковыряет носком сапога землю и чуть приметно качает головой. «Так не годится», — выражает он молчаливо свое мнение.

— Ладно, поезжай верхом, — дает Леньке свое согласие «королева».

Легким прыжком она подскакивает и садится на край повозки.

— Пошел, Пегаш! До свиданья, дедушка!.. Борька, до свиданья!..

И расставанье печалит, и дорога впереди веселая — и не понять, какое чувство перебарывает.

Буран не желает прыгать в повозку и хромает сбоку вровень с мордой лошади. Хоть на трех лапах, да на своих.

Ленька, пустив Визиря рысью, сбивается то и дело набок, виснет на поводьях, цепляется за луку седла.

Стремена подними, — не оборачиваясь, подсказывает Василий Петрович.

Эх ты, наездник! — небрежно бросает Нинка и нахлопывает Пегашку вожжами. — Догоняй!

Зинцов соскакивает с седла, долго возится со стременами. Далеко отстал. И вдруг налетает во весь опор. Распаленный Визирь головой над повозкой так и носит, коленками по задку стучит — ходу просит.

Ленька разворачивает его вправо, влево. То пригибаясь под ветвями, то отклоняясь в стороны, гарцует картинно на сером коне в высоком седле. Ленты бескозырки в воздухе так и трепыхаются.

Буран, размявшись на ногу, веселее впереди Пегашки пошел. Принюхивается к следам в стороне от дороги, гавкает.

«Вот какая охрана, — приходит мне на ум, — сопровождает королеву со свитой».

Повозка катится быстро, но и потряхивает крепко. Заметно, как морщится при толчках и сцепляет зубы Василий Петрович, в такт при прыжке колес приподнимает и бережно опускает руки в тряпичной кисее Павка Дудочкин.

Из-под колес ни пылинки. Дождик хорошо промочил и утоптал дорогу. Еще не успевшие испариться редкие капельки рдяными вишнями подрагивают под лучами солнца среди зеленой хвои. Мелькают, мелькают, бегут нам навстречу деревья. И «королева», накручивая по воздуху вожжами, торопит бег гривастого конька.

На подъезде к Белояру она степенится, охолаживает ладонями разгоревшиеся щеки, приводит в порядок растрепавшиеся волосы.

В лесной поселок мы въезжаем чинно, благородно, как и подобает серьезным, взрослым людям.

Приглядываемся. Как ни мала деревня Кокушкино, в ней и то семь домов, а здесь всего три. В сторонке еще два дома строятся.

Смотрю на них и думаю: «Зачем в лесу такие громадины размахнули?»

Чудно мне это кажется. Отец, помню, рассказывал, что в лесу только и бывают берлоги, шалаши да пещеры. Ну, на крайний случай землянку для жилья лесорубы выкопают. Если деревянная сторожка или дом объездчика, так это что-то вроде дворца в лесу считается. А чтобы про поселок какой в Ярополческом бору, об этом никогда и помину не было. А я своими глазами вижу, что он строится.

— А кто тут живет? Что они делать будут? — спрашиваю я Василия Петровича.

— Не только «делать будут», а уже делают, — говорит Василий Петрович. — И делают, да всего не успевают… Кто живет, тебе узнать хочется?.. Максимыч, например, с семьей живет. Знаком с ним?

— Видел.

— Он десятником на подсочке работает… Слыхал что-нибудь про подсочку?

На первый раз и признаться не стыдно, что не слыхал. Смело говорю «нет», чтобы лесной инженер видел, какой я в правде решительный.

— С ним вздымщики живут, — продолжает Туманов. — Трое одну комнату занимают… Вздымщиков на работе видал?.. Не видал… Увидишь, — пообещал Василий Петрович.

В числе жителей второго дома Туманов торфмейстера и сборщиков живицы назвал. И все спрашивает, знаком ли я с тем, что они делают. Приходится без конца повторять «нет». Даже на себя досадно.

— А с этого краю, — говорит Василий Петрович, кивая на крайний дом, — будет наша хата. Здесь я живу, здесь и вам пожить придется.

— А бабка Васена где? — спрашивает Костя.

— Не беспокойтесь, бабка нас отыщет.

У крыльца дома, на который указывал Туманов, Нина останавливает Пегашку. Забывая, что Костя Беленький — «сестра милосердия», она отстраняет его и сама помогает Василию Петровичу войти в дом. Павка, бережно придерживая руки на весу, шагает за ними. Мы втроем замыкаем шествие.

Сдернув с железной койки белое покрывало, «королева» усаживает на нее Василия Петровича.

— Простыня-то чистая, а галифе-то у меня пожарные, — замечает Туманов.

— Не будешь слушаться — дедушке напишу, — показывает свою строгость «королева». — Тут сиди!

Павке она определяет место на табурете.

— К стенке приклонись! И чтобы спокойно. Я сейчас за бабушкой схожу.

Пока Нина пропадает в поисках бабушки, мы присматриваемся к нашему новому жилищу, где придется провести неизвестно сколько дней, потому что Василий Петрович не собирается отпустить нас раньше, чем бабушка Васена вылечит руки нашего друга.

В комнате тихо, чисто, но, кажется нам, чего-то не хватает, а чего именно — понять не можем. От желтых, словно воском натертых, бревенчатых стен пахнет смолью. На выбеленных широких подоконниках, как и у нас в деревне, стоят цветы в горшочках. Но большой и громоздкий стол возле окна совсем не похож на наши деревенские. Вместо ножек под него по обеим сторонам поставлены будто ящики с дверками. Попробовали: дверки открываются и закрываются. Их можно даже запирать на ключ. Под широкой крышкой стола устроены еще — три ящика. За светлые висячие скобки они выдвигаются и задвигаются.

Чего-чего только нет в столе Василия Петровича! Тут и изглоданная жуками, словно расписанная дорожками, сосновая кора, кружки и кусочки дерева разных сортов и фасонов, узловатые корневища, сосновые и еловые шишки, пузырьки с разноцветными жидкостями и много всего такого, что нам хотелось бы не только посмотреть, но и переложить все по-другому, по-своему: деревяшки подтесать ножичком; пузатенькие пузырьки для красы расставить по подоконникам рядом с цветами, а из жестких наростов, снятых с деревьев, вырезать «чертиков».

Туманов не мешает нам любопытствовать. Он сидит на койке, прикрыв глаза, и мы, чтобы не потревожить его, переговариваемся шепотом, ходим на цыпочках. Леньку интересует белое покрывало на стене, которое ни окна, ни вешалок с одежкой нё прикрывает.

Зинцов заглянул под него и позвал нас шепотом:

— Идите сюда!.. Посмотрите, что тут есть!..

На стене под занавеской огромная стая бабочек. Они сидят неподвижно, забравшись под стекло в широкую рамку. Крылья у всех распущены, словно напоказ. Тут и маленькие, неказистые с виду, каких мы сотни раз сами ловили, и на редкость огромные, каких, пожалуй, даже и не видывали. Белые, красные, бархатисто-темные, прозрачно-желтые, пепельного цвета, розовые, пестрые — все так и лепятся крыльями одна к другой.

А между бабочками гусеницы разные вытянулись: жирные, волосатые, с виду неприятные. На них даже смотреть не хочется. В другой рамке — жуки: серые, рыжие, зеленые, коричневые. Тут крупные и мелкие, шершавые и гладкие, в полоску и в крапинку. У некоторых усы больше самого жука во много раз, да еще и с кисточками на концах.