Дедушка шагает уверенно, не обращая внимания на ночные шорохи и звуки. Крепкая палка у него в руках постукивает глухо и размеренно.

Я держусь за пиджак деда Савела. За мной вплотную, то и дело наступая на пятки, короткими шажками торопится Павка. К нему пристроился Ленька Зинцов. За Ленькой приноравливает шаг Костя Беленький. И все мы торопимся, боясь потерять на ощупь идущего впереди товарища, теснимся один к другому.

Только Боря заметно не разделяет нашей тревоги. Он то идет позади, то поравняется с дедушкой — разговаривает с ним преспокойно, не снижая голоса, будто так и надо.

— Сухая дорога, хорошая, — скажет Боря.

— Всякой будет довольно, — ответит дедушка.

Чем дальше мы идем, тем гуще сплетаются ветки деревьев. Корявые сучья, сухой валежник громоздятся под ногами, перегораживая путь. Ветви елей тянутся цепкими лапами, обшаривают нас в темноте.

Приглушенное шуршание, таинственные глухие перестуки следуют рядом с нами по всему пути.

Тонкий свист слышится в ветвях над нашими головами. Хрипло крикнула спросонок какая-то птица. Павка споткнулся и громко затрещал ломающимися сучьями.

— Тише, осторожнее, — слышу я шепот Кости Беленького.

И вдруг дикий громкий хохот прорвался из ветвей. Сердце захолонуло.

— Филин! — торопится успокоить нас Боря.

А дедушка, не прибавляя и не уменьшая шага, продолжает идти и идти, нащупывая дорогу своей суковатой палкой. И я уже не знаю, где мы теперь находимся, куда забрели.

«Скорее бы поляна», — проносится в голове.

На память приходят прочитанные книжки, страшные деревенские рассказы. Пытаюсь представить себе, в каком виде явится нам клад: то ли вспыхнет огоньком среди ночи, то ли с жутким мычанием выступит из-за куста коровой, а может, кинется нам под ноги рассвирепевшей собакой с оскаленными клыками. Тогда дедушка с известным ему заклинанием ударит палкой, и собака рассыплется перед нами кучей золота и самоцветных каменьев.

Куда мы их будем класть и что потом с ними делать?

…Вместо валежника и сучьев что-то мягкое шуршит под ногами и с каждым шагом все выше, выше поднимается — до плеч дотягивается.

Мы уже не идем, а бредем, словно по воде, в какой-то густой травяной заросли.

Густо пахнет папоротником.

Так вот какие это заросли!

Невольно вспоминается забытый рассказ о случайном путнике, что заблудился летней ночью в лесной глуши. А ночь была та самая, когда сказочным чудодейственным цветком на миг расцветает папоротник. Берегут этот цвет лесные силы, хитростью отводя и страхами отпугивая от него человека.

Не заметил путник, как упал папоротниковый цвет ему за голенище. Тут бы любой клад в руки бери, любое желание загадывай — исполнится. А он идет себе, о папоротниковом цветке и знать ничего не знает. И единственное у него желание — поскорее на дорогу выбраться.

Разом открылся в непроездной глуши просторный путь. Только тут заметил прохожий: светит что-то непонятное у него из-за голенища. А ногу словно огнем палит.

По дороге с перезвоном колокольчиков тройка мчится, нагоняет усталого пешехода.

— Садись — подвезу! — кричит ямщик. — Разувайся, чтоб было свободнее.

Только снял прохожий сапог — вылетел из него папоротниковый цветок, поднялся высоко в воздух, осветил все вокруг ярким пламенем и опустился медленно в дальней чаще бора. В тот же миг ни ямщика, ни тройки как не бывало. Остался путник сидеть у дороги с растертой до крови ногой и сапогом в руках.

Одновременно с воспоминанием этой таинственной, любимой деревенскими стариками, жуткой и потому особенно привлекательной истории тихо, но настойчиво звучат слова Надежды Григорьевны: «Никогда не цветет папоротник. Нет у него ни малых, ни больших цветов».

Знаю: верны слова учительницы. Только в необычном походе и хочется необычного. Сейчас и в цвет папоротника, кажется, поверить можно. И увидеть его хочется, и думать об этом страшно. Что делать, если зацветет он вдруг огненными цветами? А если в карман попадет?..

Но папоротник шуршит, густо качаясь по сторонам, и сколько ни вглядывайся — не видно кругом не только огненного цветка, но даже ни одной заметной в темноте светлой крапинки.

Зато впереди…

Сердце заколотилось в груди, и захватило дыхание. Обеими руками что было сил ухватился я за парусиновую куртку деда, боясь, что она вот-вот выскользнет из рук.

Это было не воображение. Впереди отчетливо виднелись трепетные блуждающие разноцветные огни. Они то появлялись, то снова исчезали за стволами деревьев, перебегали и вспыхивали в новом месте. Сколько их, где кончаются — ни сосчитать, ни разглядеть невозможно. И дедушка, не сбавляя шага, шел прямо на них.

Я слышал дыхание кучей сгрудившихся товарищей.

И хотелось, чтобы они толпились еще тесней, тесней, а мне очутиться бы в самой середине.

Огоньки приближались. А дед Савел все стучал и стучал посошком, не удлиняя и не укорачивая шага. И ни слова.

Вот он повернул налево. Пошарил по сторонам палкой — и дальше. Теперь огоньки бежали у нас по правой стороне. Держась за дедушку, я не спускал с них глаз, каждую минуту ожидая необыкновенного, которое чувствовалось совсем близко и казалось неизбежным.

Хорошо издали мечтать о страшной сказке и жутко близко и наяву ощутить приближение этих страхов, которым нет объяснения. И по всему было заметно, что не у одного меня исчезает недавняя храбрость. Хотелось в эту минуту снова очутиться возле спокойной и тихой лесной сторожки, в своем шалаше, на мягком и душистом сене.

Только данное деду обещание не давало смалодушничать, удерживало навертывавшуюся на язык просьбу остановиться или даже совсем повернуть в обратный путь.

«Хоть бы скорее солнышко всходило!» — как надежды на спасение от страхов, мысленно пожелал я.

Но дедушка рассчитал точно: не было еще никаких признаков близкого восхода. Крепко держалась темнота в вершинах сосен, лишь по черноте угадывалась земля под ногами.

Смутно различая обломки сучьев, остатки полусгнивших бревен, мы перебирались через зыбучую топь. Потом огибали зигзагами еле заметный глазу узкий и темный ручей, и призрачные огоньки, забегая с разных сторон, мерцали то прямо перед нами, то бежали слева и справа, то подступали сзади. Казалось, что сам дедушка Савел закружился, не в силах выбраться из этой огненной толчеи. Слышу, как он, нащупывая сухое место, пробует палкой тряскую зыбку направо, налево, ведет нас за собой по суши и топи.

— Осторожно! — раздается в тишине его голос.

Это было первое слово, произнесенное после долгого молчания. Оно прозвучало глухо и странно, и было похоже, что это мрачно предупреждала нас сама трясина.

— Тяни по сучьям бечевку, — тем же голосом произнес дедушка и тронул Борю за плечо.

У наших ног лежало, топорщась сучьями, сваленное через ручей дерево. Боря, нащупывая ногами опору, закрепил бечевку на первом суку и потянул ее дальше над черным ручьем. Получилось жиденькое перильце вдоль всего бревна, не то чтобы прочная, но все-таки опора и указатель направления. Так по бревну да по бечевке и перебрались мы вслед за Борей и дедушкой на другой берег ручья.

Дальше, взявшись друг с другом за руки, чтобы не оступиться, шагали по тонким и хрупким хворостинкам, продвигались через низкорослые и гибкие кусты, совершенно потеряв представление о времени и пройденном пути и всецело доверившись деду Савелу. Казалось, что не будет конца нашему слепому блужданию.

И вдруг совсем молодо, по-праздничному светло и торжественно дедушка произнес:

— Вот она, Гулливая поляна!

Широко раздвинув руками куст ивняка, он придержал снова готовую сомкнуться густую зелень и отступил в сторонку, словно распахнул перед нами дверь сезама.

…Вечерняя заря над переливистой рябью озера, утренний луг в блестящей росе, взбурлившая радугой вода под мельничным колесом — ничто не могло сравниться с картиной, которая живописной сказкой раскинулась перед нами.

В широком полукружье призрачных, колеблющихся и перебегающих огней рассыпались бирюзовые, красные, с отливом, синие, малиновые, огнисто искрящиеся самоцветы. Вся поляна лежала перед нами сплошной россыпью драгоценных камней.