Однажды шеф высказался на собрании, издеваясь над бюрократическими закидонами своих подчиненных: «И вот перед глазами замаячило футбольное поле и на нем в трусах товарищ Н., переправляющий мяч-жалобу вдаль от своих ворот».

Аудитория тогда развеселилась.

На этот раз в трусах ему привиделся Федор Петрович…

Вошедший Кульчицкий был абсолютно лыс, коренаст, широк в плечах и чрезвычайно подвижен. В нем говорило все: жестикулирующие руки, кивающая в такт словам голова и даже длинные рукава чересчур широкого чесучового пиджака, которые он отряхивал к локтям, когда они наплывали аж к середине ладоней.

— Добрый вечер, товарищ начальник и депутат Верховного Совета! — с расстановкой сказал он.

— Здравствуйте, здравствуйте, — успел ответить протяжно шеф.

И все. Начался монолог.

— Я — бывший чехословацкий гражданин, но я гражданин Советского Союза, и я — венгерский еврей, т. е. я родился в Венгрии и хотел бы поехать в Соединенные Штаты к своим сестрам, которых в; последний раз я видел в Австрии в 1945 году, и я обращаюсь к вам…

— Немного помедленнее, — перебил его шеф.

— Что, что? — вскинулся посетитель.

— Обороты сбросьте, пожалуйста. Я к вечеру слегка устаю. Возраст, знаете. Не улавливаю так быстро, как думаете вы и излагаете, — извиняющимся тоном сказал шеф.

— Я уже почти не думаю, когда излагаю. Я так часто рассказывал свою историю, что у меня внутри поселился автомат. Начинаю говорить, и скорость: сама возрастает. На прошлой неделе, когда я встречался здесь с вашим подчиненным, получилось даже смешно: он говорит так же скоро, как и я. Но положение у нас разное — я что-то прошу, а он только отказывает. Мы быстро закончили. Я, как всегда, проиграл.

— Значит, дебют играете в режиме шахматного блица?

— Это очень просто — партия-то у меня она и та же. За много лет накопился только один вариант, так что научился. Вы в шахматы играете?

— В отличие от вас мне приходится ежедневно прибегать к разным вариантам.

— Сочувствую. Вам приходится давать сеансы одновременной игры на многих досках.

— Вот-вот. Только не на досках, а иметь дело с судьбами. Итак, досье ваше я прочитал. Все, что изложено в бумагах, мне известно. Расскажите теперь сами.

— В 1945 году мне было 22 года. Красная Армия освободила Вену. Меня взяли в советскую миссию переводчиком. Я хорошо знал русский, немецкий, чешский, венгерский. С вашими офицерами я объездил в тот победный год больше, чем за всю свою жизнь.

В этом месте шеф хмыкнул и улыбнулся.

— Вы мне не верите? — опять вскинулся посетитель.

— Отчего же? Верю. Просто подумал, что после европейских турне у вас была одна поездка — на восток. Да-да, продолжайте.

— В Австрии мне пришлось участвовать в задержании одного крупного эсэсовца, в монастыре. Он уже одет был, как монах католический. Я проводил первый допрос. Он в Африку миссионером собрался. И вы знаете, откуда он был? Отсюда, из Риги. У него была длинная фамилия, я не запомнил, но корень был такой — Панцирь.

— Панцингер? — теперь уже оживился шеф.

— Совершенно точно. Вы его знали? Это был большой чиновник. У него ваши офицеры нашли цианистый яд, целую ампулу. Это, как я слышал, выдавалось ихним бонзам, но он не покончил с собой. Ваши еще смеялись — кишка у гестаповца слаба в мир иной уйти, а вот церковники о том далеком мире говорят так, словно это дверь в комнату рядом. В соседнем монастыре мы поймали еще одного типа тоже из Риги, но не немца. Он был из ваших местных эсэсовцев. Хитрый, сволочь. Но он у нас сбежал…

— Вы его запомнили? — перебил шеф.

— Безусловно. Тем более, что меня при этом побеге ваши подозревать начали. Но это ерунда. Поехал я раз с группой сотрудников особого отдела задерживать какого-то агента. У него нашли радиопередатчик и тысячу американских долларов. Все это привезли в расположение части. На утро доллары исчезли. Кто их хапанул — черт их знает. Но обвинили меня. Да еще прошлый случай с побегом вспомнили. Дали мне восемь лет — и в лагерь в Воркуту. На восток, как вы заметили. Вы следите за моим рассказом?

— Конечно.

— И ваше мнение?

— Показаний о том, что кто-то видел, что вы взяли деньги, или ваших отпечатков пальцев на коробке, где они хранились, здесь нет, — и шеф потряс тощей папочкой. — Дело рассматривалось в особом совещании, значит, кроме подозрений ничего не было. Доказательства виновности Кульчицкого отсутствуют, и вы реабилитированы. Итак?

— Я доскажу до конца, еще немного осталось. Я не отбывал наказания полностью. Через три года меня освободили и оставили жить там же, на Севере. Когда я с товарищами по несчастью пришел за документами, то мне, как и им, выдали советский паспорт. Я не посчитал возможным его получить, поэтому меня отправили проживать в том же качестве ссыльного.

— Почему?

— Почему не получил паспорт или отправили назад?

— И то, и другое.

— Советского гражданства я не имел, чехословацких документов тоже. В общем, я завидовал всем, кто имел статус ваших граждан, будь то зэк или надзиратель. Вам понятна моя мысль?

— Яснее некуда.

— Я стал писать в чехословацкое посольство с тем, чтобы получить положенный мне паспорт. Это было сложно: я имею в виду возникнуть из какого-то небытия и доказать, что ты не верблюд. Наконец я получил чехословацкий паспорт. Женился на советской женщине и решил стать советским гражданином, но уже на законных основаниях. Вновь канительная переписка, но уже с Президиумом Верховного Совета. В итоге я стал тем же, как и вы, уважаемый товарищ генерал. Вы спросите, что же ты, чудак, мудрил, тебе же предлагали советский паспорт и ты сам от него отказался, так? Отвечу: да, мог, но всегда хотел быть честным человеком. Жить правильно, без трюков. Если бы вы видели эту картину, когда открылось окошечко в темном затхлом коридоре и лагерная дама выкрикнула мою фамилию и стала читать данные моего советского документа! Когда я сказал, что я еще не ваш гражданин и не имею права взять то, что мне не принадлежит, на мгновение она растерялась, потом сказала, дескать, иди, дурак, назад на поселение, захлопнула окошко, а очередь загоготала.

Шеф слушал эту трагическую историю, излагаемую в виде фарса, и думал о том, что он в двадцать два года уже отвоевал гражданскую, вылавливал врагов новой власти, а этот Кульчицкий, еврей, каким-то чудом оставшийся в живых и избежавший участи жертв геноцида, в том же возрасте попал в жернова лагерной мельницы своих же освободителей. Шесть лет ежедневной дрожи в оккупации, да три за колючей проволокой лагеря, да поселение — и не сломаться, сохранить честность и юмор! Сильны же люди! Мог бы получить наш паспорт, чего проще? Нет, добился своего, к вранью не предрасположен. Это ясно. Эх! Федор! Как мы не умеем выслушивать людей и слушаем с позиций собственной испорченности. Цитируем великих, и делаем по-своему, на средне-усеченно-казенно-обывательском уровне.

— …Все у меня наоборот, не как у людей, — продолжал рассказчик. — Теперь с советским паспортом, будучи женатым на советской гражданке, усыновив двоих ее детей, хотел поехать в Прагу, повидать там своих сестер. Не получилось. Зачем, какая в этом нужда, спрашивают. Вопросов глупых с десяток, а ответ один, как штемпель, — нет, нецелесообразно. Когда я был чехословацким гражданином, то мог поехать хоть насовсем, но некогда было, ибо в лагере сидел. Стал советским — опять незадача. Куда я не писал! Послал письмо чехословацкому президенту, что, мол, помогите посетить родную республику, обязуюсь, что во время моего нахождения там переворота в вашей резиденции — Пражских Градчанах — не произойдет. Предлагал вашим коллегам в Москве, что я согласен оплатить поездку со мной в Прагу и обратно сотруднику госбезопасности, чтобы, ну, одним словом, присматривал за мною…

— Так и написали? — перебил шеф.

— Конечно. Терпение лопнуло.

— И результат?

— Мне отказали. У их начальства отсутствует юмор.

— Зато у вас его в избытке.