— Вы серьезно?

— Нет, я с юмором. И что вам было сказано?

— Что я великий путаник: когда имел чешский паспорт, то никуда не уехал, а когда сменил гражданство, то захотел. Они никак не могли понять, что тогда я ухаживал за своей будущей женой и мне не до сестер было.

— Потом до них очередь дошла, — рассмеялся шеф, — и где они в настоящее время?

— В Нью-Йорке. За эти годы они уехали туда, и я хочу их повидать. Я сообразил прийти к вам, помимо всего прочего вы мой депутат, я за вас голосовал.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что не голосовали против.

— Так вы поможете?

— Помогу.

— Я не сбегу.

— Уверен в этом. Нет смысла. Слишком долго боролись за справедливое отношение. Я так понимаю. Да и от жены может попасть, — не удержался от шутки напоследок шеф.

— Да. Она женщина строгая, — в тон ему ответил Кульчицкий.

Оба засмеялись.

— Оставьте ваше заявление. Через десять дней позвоните моему сотруднику, — и он дал телефон Конрада. — Он вам сообщит о решении. Думаю, что оно будет положительным. До свидания.

— Не знаю, как вас благодарить, — неожиданно медленно, тихим голосом произнес Кульчицкий. Глаза у него повлажнели, он вытащил платок, стыдливо высморкался и вытер слезы. — Всего хорошего вам, — сказал он и вышел из кабинета. Шеф набрал номер телефона.

— Федор Петрович? Зайдите ко мне.

Руководители подразделений в день приема шефом посетителей обычно старались в эти часы быть на местах, в своих кабинетах: мало ли какая справка могла понадобиться старику, да и продемонстрировать, что ты на месте, весь в делах, — тоже было нелишне. Так уж повелось в эти приемные Дни. Объясняться с шефом на следующее утро в ответ на его замечание, что вы, дорогой, своим отсутствием несомненно соблюдаете трудовой распорядок, но… было занятием малопочтенным.

Федор явился слегка запыхавшимся, свидетельствуя тем свое неуемное желание поскорее предстать перед шефом. Тот где-то в глубине души поморщился от такого усердия, так как четко знал, что спуститься на три этажа можно было и без ускоренного выдоха-вдоха, но промолчал: артистические способности Федора он знал наизусть и не собирался губить его талант.

— Федор Петрович, неделю тому назад ты принимал некого Кульчицкого?

— Это такого лысого полного еврея? — спросил Федор.

— Все точно, — откликнулся шеф.

— Принимал.

— Ну и?

— Фантаст какой-то. Не понять, ни кто он, ни откуда, кроме того, что в Воркуте отсидел лет пять. В Штаты захотел, тоже мне деятель! — Федор слегка покрутил головой и поддернул вверх плечи, чтобы через мгновение их опустить.

Шеф встал, подошел к окну, остановился и стал раскачиваться с пяток на носки.

— Если бы ты, Федор, мог сейчас сплюнуть от переполняющей тебя желчи при воспоминании об этом Кульчицком, то ты бы сделал это. Хотя желчный пузырь болит у меня, а не у тебя, — добавил он, сморщился в предчувствии приступа и сел на свое место. — Ответь мне на один вопрос, Федор, кто виноват в истории этого человека?

— Только не я, — быстро выстрелил Федор.

— Ты уверен? Но ведь на прошлой неделе, когда ты выслушал его, ознакомился вот с этими говенными бумажками и отказал ему, ты продолжил его изоляцию, его пребывание в Воркуте, хотя он и живет с нами в одном городе.

— Товарищ генерал, на человека имеются компрометирующие материалы. Как мы можем уважать его просьбу? Разрешите, я вам зачитаю все по пунктам, что с ним было. Я все выписал и храню в тетради.

— Ты, Федор, не Арина Радионовна, а я не Пушкин, чтобы ты мне сказки читал. И ты прекрасно знаешь, что я сам умею читать. Да, его история — это еще одна компрометация, только нас, а не его. Ни одного доказательства, даже самого паршивенького, здесь нет. И ты это видишь не хуже меня. Его упекли по статье о простой краже, даже не по традиционным статьям о государственных преступлениях. Заметил? Им заткнули, как пробкой, дырку, образовавшуюся от исчезновения изъятой при обыске валюты. Девиз жулья при этом — спишем на бродягу-еврея. Где это видано, чтобы особое совещание применило вдруг статью о простой краже? Это значит, что начальник особого отдела стоял на коленях перед совещанием и просил, просил… за Кульчицкого. Воров же выгородили. Ты этого не увидел? Ты не умеешь читать между строк?

— Да видел я. Может не так, как вы — под микроскопом… Так что? Мы теперь всем им кланяться должны? — нервно возразил Федор Петрович.

— Свои ляпсусы исправлять должны. Эх, Федор, Федор! Тех лет, что люди там провели, мы не вернем. Жизнь не пластинка — иголку не переставишь, снова не сыграешь. Что было сыграно, то отзвучало. Но права человеческие XX съезд возвратил. И ни тебе, ни мне отнимать их вновь не положено.

— Я их и не отнимаю, — обиженно выпятив нижнюю губу, сказал Федор.

— Ты их зажимаешь, пользуясь завесой секретности, нас окружающей, вот что ты делаешь. Кстати, ты с какого года служишь?

— Я? С тридцать седьмого.

— А я с девятнадцатого. Все перевидал. Чуть было на людей отказался орать, стал рассуждать о процессуальных правах и кодексах — сам загремел, Думал, все, конец. Война спасла. Почему у нас вторая партия по численности там, в лагерях, тюрьмах и на близлежащих кладбищах возникла и умирала, гибла? Ты задумывался?

— Там всякие оказались: и вредители, и враги народа, и власовцы, но…

— Не крути вола, Федор. Так говорят те, кто оправдаться хочет. Туда ушла большая часть старой партийной гвардии. Те, кто революцию с Лениным делали. Ты полагаешь, что Ленин окружил себя теми, кто без конца ошибался и превратился в отступников революции? Как бы не так! Вряд ли с такими революция победила. Все было наоборот. Именно потому, что ленинская гвардия, как кость, застряла у Сталина в горле, он выплюнул ее под пресс НКВД, ручку которого дергали Ежов, Берия, Абакумов и такие, как мы с тобой, Федор. Так Хрущев в докладе сформулировал. И знаешь, почему так вышло? Ленин ушел из жизни слишком рано. Не успел он Сталина сместить и задвинуть куда-нибудь подальше, хотя и раскусил его за восемь месяцев пребывания на посту генсека: в апреле 1922 года того избрали, а в декабре Ленин сказал, что ошиблись, надо Иосифа Виссарионовича передвинуть. Заметь, никого больше, только его единственного. Не успел Ильич отрегламентировать гарантий прав партийцев при социализме. Ему это и в голову не пришло. Я так думаю, — повторил шеф мысль Ванага, — не было у нас гарантий прав личности и сейчас нет. Пример? Изволь: твое отношение к Кульчицкому.

— Вы уже подвели базу, товарищ генерал! — встрепенулся Федор Петрович, никак не ожидавший такого перехода от экскурса в историю к какому-то непонятному типу, непонятному в квадрате: по своей сути и потому, что шеф за него зацепился как за союзника.

— Это хорошо, что он на прием ко мне прорвался. А если нет? Остался бы твой отлуп — это не наше дело, извольте обращаться в другое учреждение, а гарантии прав гражданина Кульчицкого наш уважаемый Федор Петрович выбросил бы в корзину для бумаг и с концами. Все. Общий привет. Так?

— Скоро у нас граждане обзаведутся собственными адвокатами, попробуй, подступись к ним тогда.

— К сожалению, не скоро, Федор. Далеко не скоро. Вот я выступил в этой роли адвоката, а как ты меня? Сразу параллель у тебя появилась: у полного, лысого еврея Кульчицкого адвокатом выступил сам шеф. Так ты будешь рассказывать подчиненным?

— Что вы, что вы, — заерзал Федор. Про себя он думал, что лет десять назад — черта лысого, чтобы шеф заступился за какого-то там, не пойми кого, чеха, венгра, еврея, а теперь, на тебе, оказывается и историю старик зовет себе на подмогу.

— Кульчицкий тебе фамилию Панцингера не называл?

— Что-то он там хвастался. Начальника СД, что ли, задерживали. Это он и сочинить мог. Фамилии он не помнил, но что-то похожее говорил.

— Федор! Зачем ты так! К чему ему сочинять? Я дал Кульчицкому телефон Конрада. Передай ему, пусть встретится с Кульчицким, поговорит о Панцингере и продемонстрирует наш семейный альбом эсэсовских чиновников. Кого-то из них Кульчицкий встречал неподалеку от Панцингера, но тот сбежал, бестия.