Пуриньшу полковник нравился. В нем были энергия, напор, цинизм, масштабность мышления, наконец, за спиной у него была великая Германия, способная переломить любого противника. За месяцы, проведенные здесь, Пуриньш успел повидать чиновников разных ведомств, и больше всего по душе ему были сотрудники абвера: всегда подтянутые, рассчитывающие до мельчайших деталей любую операцию с тем, чтобы перехитрить противника. Они импонировали Пуриньшу как профессионалу. В отношении же его в абвере набрасывались несколько планов. Его хотели использовать для подставы англичанам в качестве бежавшего от большевиков из Латвии. Однако Канарис забраковал такой вариант, найдя фигуру Пуриньша одиозной и легко проверяемой. Были голоса оставить его в центре документации в Берлине, но кто-то посчитал это нерациональным: запереть знающего в Латвии людей в четырех стенах для изготовления пусть важных, но бумаг. В конце концов его передали в «Абверштелле Остланд», который мог использовать Пуриньша в качестве резидента под прикрытием какой-нибудь конторы с туманной вывеской. Как в свое время использовали Эриса, подобравшего его. «Или, наконец, устроить его в СД. А почему бы и нет, — предлагал Бентивеньи, — свой человек нам там нужен. Мне просто жаль отдать его СД. Ведь мы его приобрели». Канарис идею одобрил.

— Скажите, господин Пурин, — прозвучал голос Вистубы в момент, когда полковник вышел, — где нам разместить нашу контору в Риге так, чтобы она не бросалась в глаза, была в центре города, но не в домах вашей полиции или русского НКВД?

— Вы хотите иметь один большой дом или несколько средних?

— Абвер избегает монументальных зданий. В них пусть будут СД, гестапо. Для авторитета. Мы же не афишируем себя.

— Надо прикинуть с планом Риги в руках. Я с удовольствием подскажу. Давайте возьмемся за это дело завтра. Хорошо?

— Прекрасно. И не забудем про администрацию лагеря. Им тоже в Риге потребуется дом.

— Какого лагеря? — не уловил Пуриньш.

— Для пленных красных, — как само собой разумеющееся ответил Вистуба.

— Ах так, — протянул Пуриньш. Про себя он подумал, как немцы рациональны, все раскладывают по полочкам заранее. Да, такая армия все сокрушит.

Из туалета вернулся полковник. Широко осклабившись, он предложил перейти к поросенку, которого нес за ним хозяин.

Вечер продолжался…

Вечером 21 июня Сталин велел соединить себя с командующим Московским военным округом генералом армии Тюленевым. Слышимость по аппарату ВЧ связи была, как обычно, превосходной, будто собеседник находился на отдалении пяти метров, и генерал услышал неровное дыхание Сталина, уловил длинноту паузы после своего уставного ответа, что у телефона да, он, Тюленев, и наконец глухой, как показалось, печальный голос вождя. Сталин осведомился о том, как дела с противовоздушной обороной столицы и велел повысить ее готовность на семьдесят пять процентов.

Тюленев сказал: «Слушаюсь, товарищ Сталин», подождал, что тот добавит еще, однако услышал ясные гудки отбоя. Генерал подумал, что раз Сталин вышел прямо на него, минуя наркома обороны, значит он получил новые сведения о надвигающейся с Запада опасности, о близости которой знали или догадывались высшие руководители армии и флота, пытавшиеся, хотя и не все и вразнобой, но подготовить вверенные им соединения для отпора армиям фашистской Германии, что, однако, наталкивалось, как правило, на игнорирование в Кремле их деловых предложений. Еще Тюленев подумал, а почему, собственно, на семьдесят пять, а не на все сто процентов? Из главного морского штаба он знал, что на флоте уже объявлена оперативная готовность номер один.

Что означал вычет двадцать пять процентов? Надежду или намек на то, что каким-то образом все утрясется, что обнаженные германские сабли будут вложены назад в ножны и надвигающееся облако опасности развеется?

В тот момент генерал Тюленев, как и другие советские люди, свято верившие в то, что Сталин знает все, не мог предполагать, что эта игра в проценты отражает половинчатость, дробность, растерянность мышления вождя перед войной, ко встрече с которой по вине Сталина страна готова на была.

Положив трубку, Сталин надолго задумался. Если нарком обороны, генеральный штаб, командующие западными округами располагали ограниченной, отрывочной разведывательной информацией и в соответствии с ней не могли не прогнозировать вероятность германского вторжения, то он владел, обязан был владеть полной или почти полной стратегической и оперативной обстановкой, однако был далек от правильных военных решений, чем поставил страну в ужасное положение.

Теперь, вечером 21 июня, Сталин думал о том, могло ли что-либо измениться за неделю, если бы он отдал приказ о приведении войск в боевую готовность и об открытой объявленной мобилизации?

Товарищ Сталин всю неделю пробездействовал. Он имел привычку говорить о себе именно так, в третьем лице, и в эти тягостные минуты его мучила собственная половинчатость. За эту неделю он обязан был перекроить свое мышление и суметь сказать вначале самому себе: дорогие соотечественники, я ошибался, заблуждался, поверил этому подонку Гитлеру, необходимо действовать. А затем официально: к оружию, товарищи, Родина в опасности!

Но он не смог пока этого произнести, как до него промолчали другие руководители европейских стран — жертвы германской агрессии. И эта приравненность к ним мучила Сталина. Все семнадцать лет после смерти Ленина он, товарищ Сталин, всегда был прав. Другие заблуждались, ошибались, вредили, блокировались, провоцировали, и только он их поправлял, воспитывал, разоблачал. Перешагнуть через личную неправоту, признать ошибки он был не в состоянии.

Знал ли Сталин военное дело? С горечью признавался он себе, что нет, не знал. Его пребывание в гражданскую войну в качестве члена военного совета на двух фронтах — Царицынском и Юго-Западном особых лавров ему не снискало, оба раза его с фронтов отзывали. Ленин призывал своих более молодых соратников овладевать военными знаниями, но Сталина они, честно говоря, мало интересовали. После смерти Фрунзе по рекомендации Сталина во главе обороны страны был поставлен его старый сподвижник по Царицыну Ворошилов, который с общими политическими задачами руководства кое-как справлялся, но от стратегического или даже оперативно-тактического искусства был далек. Этим занимались его заместители: Тухачевский, Егоров и другие. Год тому назад Сталин был вынужден снять Ворошилова с должности наркома обороны, ибо война с малюсенькой Финляндией шла таким позорным образом, были понесены такие потери, что ему, товарищу Сталину, пришлось вмешаться и поправлять дела. Правда, Ворошилов позволил себе бестактность, заявив, что, дескать, с кем воевать, если руководителей в Красной Армии не осталось — всех репрессировали. Однако Сталин быстро поставил его на место — освободил от руководства. Но действительно, на кого опереться, кто понесет бремя ответственности в войне с Германией? Сейчас, в этот сумеречный час наивысшей опасности, он вдруг четко осознал, что Ворошилов-то был прав — лучших кадров более не существовало. Но с другой стороны, мог ли он доверять тем, кто все годы гражданской войны находились под руководством и влиянием Троцкого, по настоянию которого его, Сталина, ЦК отзывал с фронтов? До поры до времени он терпел засилье в Красной Армии всех этих подчиненных врага народа Троцкого, а их в гражданскую войну скопилось немало: семьдесят тысяч бывших царских офицеров и двести пятьдесят генералов. Правда, что такое двести пятьдесят? Какие-то двадцать процентов от их числа в царской армии: всего было их в той тысяча двести. Что-что, но цифры были коньком товарища Сталина.

Получив «доказательства измены» Тухачевского, Якира, Уборевича, их якобы преступных связей с немецкими генералами, Сталин решил распрощаться с ними. Ниточка потянулась дальше к Блюхеру, Егорову, Дыбенко… Так надо было, думал тогда Сталин, нечего держать рядом с собой тех, кто в любой момент мог произвести военный переворот. Ничего, замену мы им нашли: повысили в званиях и должностях других товарищей, оказали им доверие. Командуйте! И то, что в армии этот номер не пройдет, Сталину было невдомек. Он смотрел на военных как на игру в солдатики, как на винтики: вывернул один, ввернул в это же место другой, машина функционирует, солдатики маршируют и ладно. Он полагал, что главное — это его, сталинское, благорасположение и дело пойдет… О том, что с материально-техническим обеспечением в Красной Армии дела обстоят неважно, он узнал во время гражданской войны в Испании и при неудачных попытках прорыва линии Маннергейма в Финляндии: наши танки горели как свечи, истребители оказались по сравнению с немецкими тихоходными, артиллерия нуждалась в совершенствовании, автоматического стрелкового оружия на вооружении практически не было. И вновь, который раз, он стал выправлять положение, теперь уже по части вооружения. И выправил. Только его, сталинская, воля могла за прошедшие два года перестроить оборонную промышленность. Только по его инициативе могли быть разработаны новые образцы танков, самолетов, орудий, автоматов. А ведь некоторые конструкторы стали уводить творческую мысль от актуальных видов вооружения в пустопорожние искания, углубились в создание каких-то там никому не нужных ракет, реактивных снарядов. Как докладывал Берия, их действия граничили с вредительством. Берия называл их пофамильно: Королев, Ланге… нет — Лангемак. Тоже, верно, из немцев или латышей. Сталин потер виски. Хорошо, что их изолировали, а то насочиняли бы всяких утопий. Берия прав: нечего было плодить в армии целую внутреннюю армию инородцев — всех этих поляков, латышей, немцев, евреев. Нечего с ними носиться, как это делал Троцкий. Три четверти комсостава были из военспецов! Вот дожили до чего! Слава богу, что удалось и с Троцким покончить навсегда, больше не будет путаться под ногами. На место выпавших псевдогероев нашли же мы новых товарищей. И ничего — справляются.