«Выходит, что тот немец Зорге был прав», — мелькнуло в голове у Сталина, когда лысый Тимошенко и Жуков со своим вечно выпяченным подбородком доложили ему о другом немце, фельдфебеле, перебежчике. С этой мыслью, опустошенный своими раздумьями, пораженный собственной недальновидностью, Сталин поднялся из-за стола и отправился в спальню. Он прилег не раздеваясь, но не заснул. Мысли множились, роились. Он понял, что проиграл, теперь вся надежда была на армию, партию, народ. Он ворочался до часу ночи 22 июня, затем задремал. Когда к нему в спальню на цыпочках вошел генерал охраны со словами о том, что звонит по срочному делу Жуков, то Сталин молча поднялся и пошел к аппарату. Жуков доложил обстановку и попросил разрешения начать ответные действия. Сталин молчал. Затем велел Жукову с наркомом приехать в Кремль…

Прожив в Москве после долгого перерыва почти три месяца, Ян с трудом но привык к бурному темпу жизни, который предложили ему столица, война, воздушные тревоги и бесконечные поездки и поиски людей в связи с новым назначением. В смысле условий бытия он был неприхотлив: за двадцать лет работы ему приходилось трудиться в различных районах страны, жить в избах, в комфортабельной квартире, как в прошедшем году в Риге, в комнатах, сдававшихся внаем, бывать на Севере и в Средней Азии. Он был счастлив вернуться в столицу, был доволен маленькой квартиркой, предоставленной ему сейчас неподалеку от стадиона «Динамо», хозяин которой отбыл на фронт, однако не мог не переживать об одном: в наркомате, где он не был четыре года, не осталось знакомых. Проходя по длиннющим, извилистым коридорам здания на Лубянке, с бесчисленным количеством высоченных дверей, он отмечал в памяти кабинеты, в которых работали его личные друзья, и думал, что вот сейчас кто-то из них выскочит, остолбенеет от неожиданности, что-нибудь завопит в смысле где пропадал, хоть позвонил бы, но тщетно. Заглядывать же в ставшие чужими кабинеты и тем более спрашивать о ком-то не было принято, во всяком случае в их кругу. Мало ли как можно было истолковать такого рода интерес к человеку, о судьбе которого говорить не только с незнакомыми не положено, но и с друзьями не рекомендовалось. Раньше бывало, в коридорах нет-нет да и раздавалась латышская речь. Поэтому, проходя мимо стадиона «Динамо» и увидев силуэт знакомой долговязой фигуры с приметной длинной шеей, Ян улыбнулся в предвкушении приятной встречи и, перегнав широко шагающего военного, вгляделся в знакомые черты.

— Дима, ты? — воскликнул он радостно.

Тот опешил от неожиданного оклика, остановился, затем заулыбался:

— Надо же войне случиться, чтобы снова пришлось увидеться. Здравствуй, Ян, — ответил долговязый. Оба улыбаясь смотрели друг на друга, Ян снизу вверх, Дима — наоборот, ибо был на две головы выше.

Ян отлично помнил этот день встречи. Было 3 июля, и он находился под впечатлением незабываемого выступления по радио товарища Сталина.

— Откуда ты взялся, славный представитель латышского народа? — спросил Дима.

— В час борьбы наше место — находиться рядом с великим русским братом, помогать надо брату, — с присущей ему насмешливой интонацией ответил Ян. Оба рассмеялись. Чтобы избежать дальнейшего взаимного прощупывания и сразу определиться, Ян добавил: — Три месяца хожу по Лубянке и никого из друзей не встретил.

— Я туда только раз заходил, но мне повезло больше — кое-кого повидал из «стариков». А ты где трудишься, — приступил к обычным в таких случаях расспросам Дима. — Может к нам пойдешь?

— У меня свой стадион есть, — кивнув на «Динамо», ответил Ян. — Стадион под названием Латвия. Готовлю людей туда.

— Ах, это твоя епархия, — протянул Дима и предложил, — пойдем присядем.

Они прошли в Петровский парк, высмотрели по привычке скамейку на отшибе и, не сговариваясь, одновременно зашагали к ней.

— Сталина слушал? — спросил Дима.

— Да, конечно, Трудно вождю в эти дни. Ты заметил, какой у него голос прерывистый был? И акцент неимоверный? Да, все так неожиданно обрушилось.

Оба помолчали.

— Будем, как Иосиф Виссарионович сказал, развивать партизанскую войну. Фашизм надо бить любым оружием, но в гроб его загнать. Священная война, — повторил в раздумье Дима слова вождя, — сколько она продлится?

Сели, закурили. Указав на стадион, Дима добавил:

— Мое дело здесь крутится. Поближе к футболу местечко отыскал. Хлебное дело.

— Да ладно трепаться, — сказал Ян, — спецбригада в тыл врага, да?

Дима кивнул.

— Направление у нас одно, но масштабы разные, — продолжил Ян. — У тебя группы, целя бригада создается, я слышал. У меня — одиночки для набора опыта. Да и тех пока найдешь, побегать надо. Ищу их среди добровольцев в армию. С латышским языком. Но трудно, профессионалов нет.

— Да, все так внезапно началось. Никто не ожидал, что все кувырком пойдет. Если бы время на подготовку оставалось, на мобилизацию, — Дима вздохнул. — Ты, Ян, откуда появился?

— Пять месяцев прослужил в Латвии, своей родной, в наркомате. Пришлось повстречаться и познакомиться с немецкой агентурой поближе. Кое-кого разоблачили, посадили, так сказать, но это слезы, Дима, слезы.

— Что так?

— Да много ли сделаешь за те месяцы, что нам немцы отпустили?

— О чем ты?

— Дима, дорогой, для нас там ясным стало только одно: абвер весь год до начала нападения готовился к нему. Мы брали живьем, так сказать, его агентов, захватывали рации, документы. Всем их снабжали из Кенигсберга. Из всего было видно, что работа их в условиях нашей власти рассчитывалась на год. Год отпустили нам, понимаешь? А дальше — Советов не будет. Советам крышка. Вот все их Установки своей агентуре.

— И что же мы? Следовательно, не оценили? — спросил Дима.

— Мы все честно сообщали наверх, а вот как товарищу Сталину докладывали, не знаю.

— Все оказалось внезапным, как снег на голову, ты же слышал сегодня его речь, — сказал Дима.

— Вот именно. Мы там, на территории Прибалтики, никаких толковых позиций своих не оставили, не успели, вышибли нас молниеносно, — согласился Ян и посмотрел на приятеля выжидающе. Черт его знает, как друг Дима оценивает внезапность!

— А до Латвии где ты служил? — спросил Дима.

— На Урале служил, в лагере.

— Ты? В лагере?

— А чему ты удивляешься? Служил, а не сидел, и то хорошо. Не началась бы война, мало ли что могло произойти. Ты, я слышал, тоже с орбиты сходил или вранье?

— Правда. В тридцать восьмом отправили в управление по строительству Беломорканала, в Медвежьегорск, в тридцать девятом сказали, что иди, брат, на пенсию.

— Тоже, значит, на работу с заключенными попал?

— Да, дорогой Ян.

Оба посмотрели друг на друга понимающе. Повеяло взаимодоверием. Ставшие чужими лубянковские коридоры разводили поневоле.

— И что ты делал два года, работал?

— Почти ничего не делал, жил под Москвой, чем-то время убивал, как все дачники. Вспоминал о прошлом, все думал: за что? Да не мог сообразить, что мы, старые чекисты, такого сделали, что нас вот так погонят, как бродячих псов, кого куда. И не два года, а полтора. В ноябре тридцать девятого меня уволили, с прошлого месяца, как только началось, — на службе.

— Ты что, месяцы считал?

— Ян, я дни считал. Поверь! И считать мне надо не с тридцать девятого, а с тридцать седьмого года. Вот так. Не знаю, как тебе.

— Так же. Полная аналогия. Раньше, бывало, нет-нет, да и земляков встречал, по-латышски мог поговорить. Три года как не с кем перемолвиться стало. Опала есть опала. Вот так. Все новые. Единственных соплеменников видел лишь в лагерях. Но с ними не пообщаешься, попадешь под подозрение и самого к ним отправят. Бывало и так. Только прошлым летом душу отвел. Да что горевать! Давай об этом после войны поговорим!

— После победы, — уточнил Дима.

— Ясное дело — не в плену у Гитлера, — усмехнулся Ян.

— Об одном переживаю: тех, кому в двадцатые было по двадцать, как мне, как тебе, теперь было бы по сорок. Как нужен был бы их опыт там, в тылу врага, на землях, где они воевали в гражданскую! — сказал Дима.