— Товарищ Ян, как будет, так и будет. Иного варианта пока у нас нет. Вы сами говорите. Я свою роль сыграю до конца…

Они еще говорили долго, обсуждая детали работы Ольги и ее поведения там, в тылу врага.

Горечь потерь и поражений, сплошное невезение на фронтах порождали спешку, принуждали каждого в наркомате решать свои вопросы быстрее, еще быстрее, как можно быстрее.

Начальство нажимало, нервничали до безрассудств, до паники, до явных и скрытых ошибок, как это было ни зазорно вспоминать. Под угрозой смерти находились миллионы жизней, и мало кто верил сводкам, что что-то решалось планомерно и мы были вынуждены отступать на заблаговременно подготовленные рубежи. Уж слишком быстро двигался противник. Очевидцы рассказывали, что 1 июля, утром, в Ригу, на Московский форштадт выскакивали откуда-то красноармейцы в одном исподнем, но с винтовками, спрашивали, не эта ли дорога на Москву, и, получив ответ, бежали дальше. Нам за них стыдно не было. Краснеть за это надо было бы Сталину, но он за это велел расстреливать и, очевидно, был тоже на своем месте прав. Спешка перекатывалась через головы, как морская пена через купающихся.

Надо было за дни и недели доделывать то, чего не делали до войны годами. Невозможно было поднять из небытия тысячи чекистов, которые погибли во время чисток и которые требовались войне, а кто-то должен был их заменить — тайный фронт не закрывался на переучет. На него прибывали разные экземпляры, в том числе и такие, которые мечтали отличиться, и во имя нанесения ударов по врагу и получения актуальных сведений старались буквально вытолкать за линию фронта группы, отряды, а прежде всего забрасывались одиночки, двойки, тройки. Их гибель рассматривалась как героизм, как суровая дань войне, как выковывание алтаря победы, у которого мы затем дружно вытягивали «вечную память». В те дни далекой осени сорок первого мало кто задумывался о том, как часто жертвы бывали и напрасными. Они вели свой отсчет от ошибочных оценок начала войны. Теория о том, что война будет вестись на территории врага, разбилась 22 июня сорок первого года и вновь воскресла через долгие смертельные годы, когда советский солдат вернул оккупированной территории статус родной земли и она, многострадальная, вновь приняла своих хозяев.

А пока шла осень сорок первого. На отданной врагу родной земле царили мрак и туман, и Ян не знал, чем она дышит. Начальство же обязано было знать все, и он, к примеру, должен был ответить, что происходит в этом треклятом Остланде, как нарекли его фашисты. Он же жался, молчал, а его упрекали, что пора, товарищ, раскачаться, а проникновением у вас туда и не пахнет… Что он мог ответить? Надо было создавать позиции заранее? Ах какой умник! Вот что, выжимай из ситуации все, что можешь. На линии фронта в сто раз труднее. Давай, действуй. Да, совершенно верно, соглашался он, надо форсировать заброску людей… При этом чем-то жертвовали, какие-то острые углы стесывали, что-то упрощали. Часть плана о посылке Ольги через Смоленск выкинули: решили — нечего время тратить на лишний круг, это, дескать, плод фантазии, финты сверхконспирации некоторых товарищей. И вообще, кто затеял этот ее поход? Успеет ваша подопечная находиться и по территории Латвии. Легализуется по дороге с Востока, из Даугавпилса, на запад, в Курземе, в городишко Дундага, да? Очень хорошо! А оттуда в Ригу. Прекрасно!

Обошлось это пренебрежение (нарушение одного из законов на войне — закона достоверности деталей легенды, в данном случае — проделанного пути) дорого.

В конце сентября Ольга оказалась под Даугавпилсом. Механизм переброски сработал безукоризненно, и вот она шла по дороге, которая ничем не напоминала войну: ни стрельбой, ни разрушениями, ни колоннами беженцев, в общем ничем. Первые шаги были удачны, напряжение при пересечении линии фронта спало, девушка-разведчица казалась себе храброй. Ко всему еще светило солнышко, было тепло и спокойно. Она думала, вот расскажу товарищу Яну, когда встретимся, об этих первых шагах, не так уж все страшно. После такого удачного начала у нее и в мыслях не было, что больше они не увидятся никогда. Это впечатление спокойствия еще больше усилилось при пересечении какого-то пустыря на окраине города, где ребята гоняли в футбол. Пустырь был как пустырь, и ребята как ребята. Гвалт стоял тоже обычный, довоенный, улыбнулась она. Правда, по одному краю пустыря тянулась колючая проволока, но… война! Без проволоки война не обходится, мелькнула мысль. И здесь же услышала крики родителей, позвавших детей домой: «Янка, Сергей, Арвид, марш домой, хватит, наигрались! Ицек, Абрам, Гришка, сколько повторять надо? Быстро мыться!» Прошло еще несколько минут, пока русоволосые, рыжие, белые, черные головы ребят стали рассыпаться в разные стороны. Только потом Ольга сообразила, что сторон было всего две, а сейчас она видела просто расходящихся детей, с жаром обсуждающих перипетии судя по накалу, последней в их жизни игры, та улыбнулась: сколько таких бескомпромиссных встреч еще будет. Проходя через два дня мимо пустыря, она вновь встретила тех же, как ей показалось, ребят, стоявших понурой кучкой, без мяча. Уже минуя их, она спросила, улыбнувшись:

— Что же вы такие скучные, небось, так вечером набегались, что сегодня без сил?

— Да нет, — ответил один, — мяча-то нет.

В его голосе было столько необъяснимой печали, что Ольга заинтересовалась и остановилась.

— Что так? Сходить за ним лень?

— Вы, верно, нездешняя? — спросил другой мальчишка.

— Да, я недавно здесь, — ответила она, — и что из этого?

— Ребят, у которых мяч, вчера увезли. Мы их ждем, а их все нет, — сказал самый маленький.

— Кто увез? — не поняла Ольга.

— Вот там, за проволокой, дома, видите? — спросил старший.

— Да.

— Там жили евреи, там гетто. Вы Не знаете, что такое гетто? Евреев там готовят к смерти. Их увезли. Так мама сказала. А мы их ждем, ведь ребят отпустят, тетя?

Улыбка сошла с лица Ольги, она посерела под цвет грязнопесчаного пустыря.

— Ах вот что, — воскликнула она, отшатнувшись от проволоки, разделившей уже мертвое от еще живого. В этот момент она осязаемо прикоснулась к одной из самых страшных тайн войны. Нет, ей, конечно, было известно о преследовании евреев в Европе, но вот чтобы так, сразу, через пустырь, мяч, мальчишек узнать об этом? Неделю тому назад она жила на уютной даче под Москвой. Всего неделю. Теперь же стоит рядом с гетто, вот они, пустые дома, за проволокой. Последнее, что пришло в голову — среди этих ребят ни одного черненького. Ни одной черной головки. Наставления товарища Яна: «Обходи дальше охраняемые противником объекты, не селись рядом с ними…» Но все это было на третий день, а в тот вечер, немножко поплутав, но сориентировавшись по церкви, она нашла нужный адрес и негромко постучала в дверь. Ей открыла женщина средних лет, по описанию, вроде, похожая… «Координатами, — как выразился Ян, — гостеприимного дома я тебя снабжу, но ни звука обо мне, о твоем задании. Не надо ее пугать. От этого ничего не изменится. Это наша пролетарская тетка, она в подполье в буржуазное время участвовала. Она безотказная, добрая, беженке должна помочь», — заключил инструктор. Он дал Ольге еще два подобных адреса, но велел прежде всего идти по первому. Имя женщины Ян назвал, ее звали Антония, но сказал, что приказал по имени к ней не обращаться. Пояснил, что в доме она одна, примет, так примет, если нет — уйдешь. Спросишь по имени, то естественно — откуда узнала? Что ответить? Сказали рядом в доме или какие-то друзья? Легко проверить. Что-то еще врать? Заврешься. Если тетка жива, то поживи с недельку и двигай в Дундагу, так условились в Москве.

— Беженка? — после «Ну, здравствуй» спросила тетка.

— Да, — смело ответила Ольга.

— Все на тебе, других вещей нет?

— Нет.

— Я вас сразу отличаю, пять человек у меня здесь ночлег имели, ты шестая будешь. Верно соседи, жлобы, мать их так, ко мне отправили, знают добрые католики мой характер.