- Ах, уж это пение... А Борк-то, Борк-то каков! Из гусаров в жандармы. Долгов у него, говорят... А каков мундир у Никандра! Обратил внимание? Не понимаю я тебя, Яша. Университет кончил, и в этой дыре засел. А мы, знаешь, опять в Питер скоро. Мамаша говорит.

Не слушая, на диване сидел Яша Макарович. Сгорбился. Локти в колена, подбородок в ладони. С отъезда Виктора скучен стал и молчалив. Не только того ему жаль было, что Доримедонтово дело нисколько не распуталось. Тусклые невеселые мысли скуки складывались так:

- Будто были люди, и нет никого. Этот умирает, молчит. Тот уехал ни с того, ни сего. К Горюновым зайдешь - от старухи слова путного не добьешься, Дорочка не выходит. Скисла совсем Дорочка. Как я вот. Как я. А maman! Эх, кабы злобы настоящей занять у кого-нибудь. Я бы показал... Я бы заработал... Дядя Семен вот... Надо бы к дяде Семену пробраться. А что я, такой, сделаю! А Никандр этот... Прикатил. Надо бы подумать, в какой мере он опасен... Подумаешь тут, разберешься. Когда мозги от всех этих огорчений замерзли совсем. Коська дурак что-то maman наговорил. Непременно наговорил. Чувствую... А от этого шебаршинского кабачка пуще неразбериха. Однако, про Петербург разговор. На что надеюсь? На Семена или на Доримедонта? Этот вот тоже племянник. Ба! Коли так, мне-то чего? И без меня сладится. Да нет. Не похоже. Ах, мозги замерзли. Ну, жизнь... Ведь книжки развернуть не могу который месяц; газет, и тех не читаю. А еще хотел на естественный. Ведь, недавно еще хотел. Куда уж тут...

Так, на диване сидя, думал, будто говорил с кем-то; кого-то, похожего на Антона, представлял себе сидящим напротив.

А рядом на диване, развалясь, сидел Яша Кузьмич, болтал, смеялся, ногой покачивал. Голубой чулок свой разглядывал и лакированную туфлю.

Перед ними стукались бильярдные шары. Сидели два Якова, двое старших внуков железного старика, четверть века назад от живых отошедшего. Двое внуков, получивших при крещении имена в честь его, в честь железного деда.

В гостиной столы карточные расставили. В столовой у длинного стола, кто тусклыми глазами, кто веселыми, на беспорядок послетрапезный глядя, сидели немногие гости, привыкшие к шебаршинскому дому, как к своему клубу.

За винтом в гостиной Кузьма Кузьмич надолго межреберные антракты затягивал, ласковым голосом пререкаясь с Борком.

- Нет, так невозможно. Кардинальные убеждения мои таковы, что я, не опасаясь разойтись с вами в мелочах...

Со стаканом марсалы, неизменным своим ночным помощником в трудном деле приема гостей, быстро подошла Анна Яковлевна, согнала мужа.

- Нет! Я ваш партнер, полковник, я ваш партнер. Без разговоров, Кузьма Кузьмич! Пожалуйте мою партию доигрывать. Я в бубнах малый сказала. И, конечно, напрасно. Вот карты. Ни слова! Ни звука!

Но и, разойдясь, докрикивали:

- Я, как верноподданный, с одной стороны, с другой, как человек, следящий за европейской культурой, не могу допустить, чтоб мне рот зажимали. Это не парламентарно...

- А вам, Кузьма Кузьмич, парламента захотелось? Парламента?

- Не парламента в западном смысле, но все-таки...

- Все-таки? Все-таки? Это чего ж, например?

- А того, например, чтоб люди, всецело преданные интересам правительства, могли критиковать его действия.

- Кри-ти-ко-вать?

- Да-с. Критиковать-с. Как боретесь? Да я бы эту вашу революцию в бараний рог...

- Так оно и будет!

- Да когда? Когда? Вот о вожаках говорили... Разве так вы дело ведете? Я, как гражданин, как собственник, наконец, как заводчик.

- Господа. Я сказала: довольно. А теперь говорю: трефы!

Корнет Никандр, покачивая маленький золоченый стул, на котором сидел, звонко заглушенными словами говорил, быстро и нагло прищуривая глаза. Не смотрела на него, на диванчике сидя, Дарья Николаевна. Тихо и грустно далекому своему чему-то улыбалась. Толстый немец, владелец аптеки, жирно хохотал. За ним мировой судья.

- Кузьма Кузьмич! Вы только что на пику козыря, а теперь валет пик...

- Да не могу я играть, когда тут... И вообще этот ваш винт... Потому в России и дела скверно идут, что в Петербурге слишком хорошо в винт играют... Так-то, полковник! Вы меня слышите?

- Полковник вас не слышит, Кузьма Кузьмич. Не мешайте. Мы уж без одной.

Быстро вошедший слуга наклонился, в ухо зашептал Никандру. Встал тот быстро, каблуками стукнув. Тете Анне негромко:

- Тетя, папаше плохо. За мной прислали.

Лицо явила грустным.

- Ах, ах!

Кузьма Кузьмич как-то крякнул неловко. И закричал полковнику:

- Порядки! Политика! Война вот... Ну, разве можно так! Нужно психологию масс учитывать... А вы...

Борк кричал:

- Некоторая непопулярность войны не предрешает еще событий... То, что нам надо на Востоке, мы получим. Пусть кричат газетки. А слишком раскричатся, мы им глотки-то заткнем... А от вас не ожидал. Высшие государственные умы...

- Не о том речь. Восток! Конечно, Восток. Я славянофил. Славянофил-с, было бы вам известно...

Нового города новые зовы. Откуда? Куда?

На Песках поселился. Близ Лавры.

Звон гудел церковный, и шел туда Виктор. И так хороши были шепоты чужих-чужих могил. Так хороши. На общественном кладбище плакал Виктор. Приходил, то у той могилы останавливался, то у этой, и плакал. И хорошо ему было, когда звон гудел серебряный.

Ехал однажды в санях.

- Война? К чему война? Я не понимаю.

- Но вот она, живая война. Всем нам понять надо бы.

- Зачем? Я не люблю смотреть, как на улице вот здесь дерутся по ночам, в глухих местах. Не нравится мне это. Зачем же сюда смотреть, в эти газеты? Знаю: много убийств. А еще что?

И были фонари надснежные и пробегали какие-то люди черные по снегу.

Ехал Виктор на Васильевский Остров. Ехал с Григорием Иванычем Ставрополевым.

- А это Николаевский мост?

- Николаевский!

- И эти ваши близко?

- Близко.

Когда приехали, сказал Ставрополев:

- Входите!

По лестнице по темной шли. И сказал Виктор:

- Не надо женщин.

А Ставрополев сказал:

- Каких еще женщин! Да что с вами?

Комната двухоконная. Много людей разных. И на подоконниках сидели. Большой самовар медный свистел на квадратном столе. И пиво было. И бутерброды.

- А вот и хозяин, Глеб Константинович.

Взором долгим оглядел Виктор Глеба. Высокий, стройный. Лицо красивое, смелое. Но pince-nez с дымчатыми стеклами дерзость глаз прикрывает. Бородка аккуратно подстрижена. И услышал веселый баритон:

- Добро пожаловать. А мы тут именины справляем. Петербургские дворники любят, чтоб именины.

И знакомил с теми, кого не знал еще Виктор. Звеня ложечками в стаканах, продолжали разговор.

- Товарищ Глеб, а, право, к нам бы вы, прочно бы, надолго...

- Чего тут! Я в Москве. Полюбуюсь на вас еще денька три, и на место. В Москве я, как рыба в воде. А здесь... Не привык я здесь. Да и не кажется мне здесь возможным то, на что я там рассчитываю. Москва - это прелесть. Для нас, то есть. Лучше города и не придумать...

- Ну, старый спор. Ах, уж эти москвичи.

- Да Глеб не про то. Действительно, план города...

- Да, уж хуже питерского не придумаешь. Улицы прямые да широкие... Одни площади чего стоят...

- Что площади! Главная беда - мосты. Три моста разведут, и чуть не все рабочие районы отрежут.

- По льду...

- Да, по льду! Климат этот здешний...

- Зато у нас, товарищи, Казанская площадь как раз на месте. Такой штуки в Москве нет.

- Ну, уж ты, Варевич, скажешь! В этой ловушке немало еще людей захлопнут.

- Ну, однако... Как кафедра...

- А тебе бы только с полчасика покрасоваться...

- Не покрасоваться, а живое слово...

- Нет, товарищи. План города оно, конечно... Но всего предугадать нельзя. А остроумный полководец и недостатки местности в свою пользу обернуть может. Вот, к примеру, старик пишет: невозможна, говорит, уличная революция в современных городах. Асфальт, говорит, и торцы вытеснили булыжную мостовую, как она там по-французски называется, макадам что ли... И потому, говорит, не из чего баррикады строить. Абсурд, ведь! В Париже тогда макадам, а у нас трамваи, конки, рельсы, вывески, мало ли что еще. А старик в одну сторону глядит. Не будет, говорит, баррикад больше. Другую, говорит, форму примет восстание. Ан будут баррикады. Покрепче парижских будут.