Смерть, смерть в дому под Егорием. Не как в купеческий дом в настоящий, в крепкий вошла. Не с постным лицом важно-строгим, не в белом одеянии, не со свечой в изголовье отходящего встала слушать чинные слова молитв белоризных слуг божиих.

Обезьяной гримасничающей, глазастой по углам бегает, перепугами бабьими тешит черное нутро свое пустое.

Вдова, старуха Горюнова, рыхлая, истомленная бродит-ползает по комнатам домика. Глазами в глаза смерти нехристианской неподобающей заглянет, ужаснется, креститься начнет.

И смерть-обезьяну украдкой перекрестит. А та и не покорежится. Хихикает, лапой живот чешет.

Ходит, бродит вдова, об двери, об комоды боками задевает. Дорофеюшка затихшая, дочка заплаканная навстречу. Голосом строгим дочка:

- Мамаша! Сегодня же, сейчас же сюда перенести его кровать. Необходимо, мамаша. Дышать ему там нечем. Не комната, ящик какой-то. И доктор говорил.

- Не томи ты меня, Дорофеюшка. В гостиную! Кто кровать в гостиную ставит!

- Мамаша! Сережа умирает.

- Без покаяния умирает. Без покаяния. Церковь заступницу усердную отринув рукой грешной. Пред людьми сын меня опозорил навек. И душу свою погубит. Погубил уж! Погубил уж!

- Тише, мамаша. Уснул он. И не о том речь. Уж если не могли мы его в свое время в Крым отвезти, так должны мы ему дать хоть умереть-то спокойно. По утрам там продохнуть нечем. Ночью в жару мечется. И солнце там к вечеру только. К чему уперлись? Почему не сюда?

- Да как же в гостиную? Не томи ты меня, Дорофея. И не от комнат же люди умирают. И что мать учишь! От него в тебе дух этот противоречивый, несуразный. От него, прости Господи. От Сергея, богоотступника! Опозорил, навек опозорил...

Жестким шепотом Дорочка и глазами сощуренными ненависть и презрение явив:

- Пред кем опозорил? Что говорите? Вся Россия на вас смотрит, что ли! Стыдитесь. Гостиная! Гостиная! Что мы, балы даем? Или Раису благодетельницу принять негде будет? Да? Да? Так пусть не ходит. Не нужно ее здесь. Не нужно! Не нужно! Сережа после визитов ее в слезах бьется. В слезах... Не переносит он ее. Не терпит слов ее лживых.

- Дорофея!

- Что Дорофея? Не боюсь я вас больше. И гадки вы мне. Гадки! Понимаете, гадки! Гадки! Не в гостиной вашей тут дело, а вообще... Всем ханжеством своим гадки, всей рабской повадкой.

- Дорофея! Матери?..

- Да. Матери. Молчала раньше. Годы молчала. Теперь, перед лицом братниной смерти выслушайте. И знайте вы, и знайте - умрет Сергей, дня в доме вашем не останусь. Для брата могла... Для брата... А вас... А вас и Раиса благодетельница утешит... И прокормит. А я уйду... Убегу. Нищая убегу. И куска хлеба не попрошу. Не попрекнете...

Зарыдала вдруг, голову и руки обе на стол уронив, на преддиванный, на скатерть его гарусную.

Радовалась смерть глазастая, поджидающая, из угла глядя. И только она видела, как через комнату шагами медленными прошел призрак-старик высокий, дородный, в сюртуке прижизненном долгополом. Прошел, голову седую склонив и глаза рукою прикрыв.

А видя слезы внезапные дочери, вдова слова свои гневливые православные, материнские проглотила; на диване сидя, глазами мигала часто; бессильно руки свесила и будто ниже и толще стала.

Дорофея лицо слезящееся покрасневшее тихо подняла. В никуда глядя глазами круглыми, как окнами тюрьмы башенной, заговорила себе ли, матери ли голосом полуживым, как колоколом надтреснутым, зазвонила над пустынею:

- Вот умрет Сергей. Через неделю умрет. А может, завтра. Двадцать семь лет. Что ж, довольно. Счастье видел, что ли? Работать мечтал. Тогда на статистику эту в болота поехал. Уж тогда кровью кашлял. Таился. А эта тогда: ну, и слава Богу, мамаша; за ум взялся Сергей. Не все ему на нашей шее сидеть... О! Молчите вы... молчите, не говорите ваших слов. Что сказать можете? Молчите! Молчите! И не вам я говорю. Я стенам этим, может, говорю. Я думаю. Вслух думаю. Молчите... Ну, слава Богу, мамаша. Слава Богу. Гимназию он не кончил, недоучка он, так всякой работе должен быть рад... Недоучка. Хоть бы поинтересовалась узнать... О, рабы! Ученее полицмейстера человека представить себе не могут. Слаще свежей икры утех нет. Да есть! Есть и послаще. Душу человеческую сломать. Загрязнить, опоганить, коли не ломается. О! Что она с душой моей сделала!.. С душой моей. И неблагодарная я. И развратница! Развратница! Развратница! Потаскушка! Она чистое во мне убила. Чистое, святое. Коли есть грех, вот он грех непрощаемый. Так вот она каким ядом тех поливает. И деньги Макара Яковлевича. Без Макаровых денег я бы, потаскушка и нищенка, неграмотная бы осталась. Не видать бы мне гимназии как ушей своих. А тут! А тут мать родная... Так ее, Раисочка! Что это они все из повиновения выходят. И виданное ли это дело? А я-то думала они так. А она какие письма! Епитимью бы. Епитимью... Деньги Макаровы, развратница, потаскушка, епитимья,,мать, бог, попы, гимназия, нищенка, губернатор, двадцать четыре часа. Да что вы с душой моей сделали! С душой! С живой душой! Вы гадов в душу мне напустили. Гадов черных каких-то и вонючих... Умирай, Сергей. Умирай! Хочешь, и я с тобой умру. Тихонечко помрем там в комнатке твоей. В гостиную не пойдем. В гостиной Раиса. Гостиная! Гостиная! Ха-ха-ха, гостиная, ха-ха-ха. На конторке калачиком свернусь и помру. На конторке... ха-ха-ха... Без покаяния на конторке...

И захохотала истерикой давно надвигавшейся и кулачками в стол била, и стучала затылком о спинку кресла.

За стенами кашель мокрый, кашель долгий из груди раздавленной гниль, за часы сна накопившуюся, выплевывает.

- До-роч-ка! А, До-роч-ка!

Голос без звона жизни.

Голос-дух, заглянувший в новую родину, где нет звуков и где следы шагов чьих-то белы, белы.

- Зовет!

- Это можно. Так и быть пошалю. Овчинка выделки стоит. Maman поймет. Она поймет. А мерили вы с Дорочкой? Пройдет ли?

- Едва-едва.

- А успеем до панихиды-то?

- Спешить надо.

Яков и Антон вышли из ворот Макарова дома и зашагали, глядя на близкую колокольню белую Егория.

- И знаешь, Яша, что я думаю. Ведь если он сейчас может мыслить или слышать что ли, он порадуется.

- Конечно, порадуется. Я бы сам рад был, коли бы со мной такую штуку устроили, хотя бы вот и в нашем богоспасаемом доме... Но и чушь же я говорю. Совсем я, Антоша, чумной какой-то стал из-за всех этих неприятностей. Вредно мне подолгу в вашем сумасшедшем доме околачиваться. О, характер проклятый! А Сергея непременно. Непременно. Пусть maman попрыгает, да и та тоже.

- А чуть что, мы сейчас: последняя воля. Это уже Дорочка на себя берет.

Замолчали, каждый думами своими полный. В летнем утре гулко шаги ног молодых стучали по твердой, по прямой дорожке нагорной. Справа, внизу, великая река свежестью тихо-радостной дышала.

Колокольню Егория обогнули. Молча, чинно вошли в растворенные двери домика Горюновых. В притворе смерти, на храмовой праздник ее пришедших каких-то старух безликих в темных сенях чуть не задавили.

Тихо, уже привычно по чину слезящаяся вдова Михаилы Филиппыча всхлипнула громко, внучат завидевши. Мысли ее, птицы давно напуганные, птицы старые с крылами, с ногами поломанными, на краях гроба расселись, несвязное бормочут:

- Гробик-то белый, глазетовый. А покров-то! Покров золотой. Раиса, дочка-благодетельница на покров не поскупилась. Из покрова того отец протопоп с отцом диаконом ризы праздничные пошьют. Такого покрова и на самом не было. А тоже тогда похороны! Сынок-от! Сынок-от! Лик-от восковой во гробе! И святостию от его веет. Молитвы-то, материны-то молитвы. С церковию-заступницей помирили. И все чин-чином. В гостиной горнице прибранной гробик глазетовый. Под иконой златоокладной в красном углу. Внученки! Внученки пришли! Горю матернину соболезнуют. Раиса-то, дочка-то примерная, сынков наставляет.

И затрепетали птицы на краю гроба, перья свои старые пороняли.