Пять больших страниц исписали. Яша бережно в карман положил.

- Бегу на почту. Сам. Заказным. Да. Послание разительное. Да если он не приедет... Бегу! Бегу! Addio!

Антон внезапно улыбнулся, как бы далекое вспомнив.

- Постой минутку.

- Что?

- А вот это.

На дверцу шкафа железного Антон указал.

- Как? Открыл?

- Открыл.

- И что?

- Вот.

Пачку писем Яше подал. Ленточкой перевязаны.

- Письма? Гм... Легкомысленные конвертики. Читал?

- Так... Кое-где посмотрел. Срок давности миновал. Счел возможным. Да и не серьезное.

- Дай мне. Можно? Да и по праву мои они. Я идею подал шкаф открыть.

- Коменданту надо бы отдать.

- Я и отдам.

- Бери, конечно. Я с ним говорить теперь не хочу.

- Беру. Спасибо. Может, толк выйдет. И только это там? Больше ничего?

- Больше ничего.

- О, сумасшедший дом! Не знают, для чего несгораемые шкафы. Делаются. Бегу! Бегу!

Антон солгал, сказав брату, что в несгораемом шкафу нашел только эту пачку писем. На верхней полке нашел он еще маленькую шкатулочку красного дерева, и ключик серебряный в замке.

Теперь, когда затихли шаги Яшины, достал опять шкатулочку Антон. С улыбкой раздумчивой, тихой, на стол поставил. Затих. Думами в глубокое ушел. И вот повернул ключик и поднял крышку бесшумную, как часто уже за два дня делал.

Запорошило домик маленький на Гребешке. Весь померз садик милый. Розанов кусточки выживут ли. Саженцы березки да липки - их уж вывернуло.

- На юру живем, на юру. Всех ветров к себе в гости зовем. Недаром Гребешок называется.

Осень ли поздняя. Зима ли ранняя.

Василий Васильич Горюнов, сто лет ему скоро минет, в домике том, на Гребешке, живет. Слеп уж Василий Васильич. Но и ныне разум его не покинул. Застила тьма свет Божий. Но благо, но благо. Вечер жизни без солнца пусть, чтоб утро новое солнцем новым засияло. Разве мало куда стрекал конь неразумный, конь юности, конь зрелости, конь старости. Ныне дряхлость по закону давно уже.

Так и живет Василий Васильич Горюнов, живет - никому не мешает. Недвижим.

Ждет он гостей ныне. Сед, недвижим. Ждет гостей, в кресле сидит в глубоком. Старушка беленькая похаживает вкруг стола, ложками, чашками чинно позванивает. Да и не старушка вовсе. И семидесяти годов не насчитает.

В горенке чистой тишина песни поет, к шагам старушки беленькой прислушивается улыбчиво. А беленькая туда-сюда ходит. Прибирает, охорашивает.

Брякнуло там, у калитки. Еще. Вот трижды.

- Поди-ка, мать.

Вышла. Привела. По чину с Васильем Васильичем повидались. Рябошапка да Рвиборода гостьми. Седенькие уж оба. Слова лишнего не сказав с хозяином, на лавку сели. К снеди не прикасаются. В бессловии ждут. А старушка беленькая вышла. И опять брякнула трижды щеколда железная в морозных вихрях. И открылась-хлопнула. И шаги. С хозяином древним повидался по чину Савелий Михайлов Горюнов. И с теми двумя. К столу сел. Беседу тихую повел. Те двое отвечают, на лавке сидя. Но ждут. Не все. Так и в окно предночное поглядывают трое. Так и хозяин древний молчит.

Брякнуло трижды. И трое вошли. Старик - не старик. Волосы седы все и борода не коротка. Взор же и чинно угрюм, но и не все нашел еще: бегает, ищет подчас, одежда человека того не то городская, не то мужичья. Но по зимнему уж одет. И то был Вячеслав Яковлич, четверть века позадь сего принявший муку ссылки от людей знаемых в холодный край далекий, где работы много, но работа та не радует; где и людей всегда много пред глазами, но от людей тех уйти хочется, а уйти некуда. А двое молодых, что с ним вошли, то его, Вячеслава Яковлича, сыны: Павел и Петр. Тихи, чинны взоры внуков железного старика. Вошли юноши - на хозяина слепого с почтением великим глядели. Повидались все по чину и сели - на отца юноши поглядывают. Лица розовые, просящие жизни. У старшего, у Павла, усики таковы и пушок на бороде, что не приметить нельзя.

А старец Василий Васильич слепой с Вячеславом уж в беседу вступил. Голосом шелестящим Василий Васильич слова людям отдает понемногу. Будто ангел тихий, к Василью Васильичу приставленный, слова ему приносит. Одно передаст, за другим полетит.

- Душу свою восторгни паки. Сосудом чистым Господь Исус тебя избрал. Не опогань себя, говорю. Для того звал я. И их всех звал для того. К Господу отойду вскорости. Одному бы тебе сказал, грех бы на душу взял. Господь бы призвал меня, а к тебе бы, Вячеслав, враг человеческий подступил бы, сказал бы, искушая: вот нет его, кто говорил тебе закон Господень; иди теперь по пути моему, сынов своих пошли по злато новопредставшего Доримедонта. И по слабости человечьей в годах младых мог бы потешить ты врага. Сказал бы себе: у Господа он теперь, это я-то. Кто слышал? Пойду-ка паки по путям зла. А годы младые. Не даром поется: не знаю, как и быти, чем коня смирити; чем коня смирити, в руках вождей нету. Про годы не­разумия то поется, про годы младые. Посему их призвал и тебе нака­зал с сынами быть. Не слыша голоса моего телесного, к речам врага ухо преклонишь, а совесть зазрит. На людях говореко. И сыны твои - вот они. Злата беги. В ем скверна. И пока не приуплакалась душа, враг округ ходит. А ты, Вячеслав, памятуй: сосуд чистый в тебе и в сынах твоих Господь себе готовит. Испытания велия тебе сызмалолетства твоего посланы. Возблагодари Господа и не греши. По человечьей возможности. А тебе бы и мыслить о сем не надлежало. Давно уж в вере правой. Церковью Господа грехи миновалые покрыты. Али церковь забыл? А забыл, что кому церковь не мать, тому Бог не отец?

Седому Вячеславу понуренному так сказал Василий Васильич. Ангел к старцу приставленный спешил лететь, слова приносить издалека. Полчаса с небольшим Василья Васильича речь слушали гости, недвижно, бессловно сидевшие. Кончил. Ни слова не сказали ему. Да он и не ждал. Недолго еще посидел в кресле своем. И ту беленькую старую кликнул, чтоб провела.

- Я на покой. А вы маленько тут посидите. Чаек вот. Побеседуйте, миленькие.

Из-за перегородки беленькая вышла. Руку правую он на плечо ей положил. Повела.

- И правильны слова его, да и неправильны.

То Савелий сказал раздумчиво, некраткое молчание оборвав. Вячеслав сказал:

- А что?

И голову седую поднял-вскинул. И сыны его в глаза ему заглянули оба.

- А то, что по человечеству если рассудить, так денег тех для сынов твоих поискать не грех. А даже и так как бы не вышло, что грех-то не там, где он увидал, а что если дело то оставить, так вот он грех-то и выйдет.

- Как так?

И Рвиборода заслышав возглас Рябошапки, вскинулся тоже:

- Как так?

А Вячеслав и сыны его взорами лишь спрашивали. Савелий тогда:

- Вячеслава Яковлича дети в страхе растут. При них скажу – не соблазн. Я хоть от веры вашей, может, и далек, да призвал же Василий Васильич меня на беседу. По совести должен я.

Рябошапка, старичок бойкий, седенькую бородку трепля, Савелия речь оборвал:

- Совесть, говоришь? Не в укор будь сказано, Савелий Михайлыч, совесть-то твоя как бы и двуликая. Вот ты, много годов тому, из миру

ушел, рясу надел по вашему закону. Совесть у тебя, стало, одна была о ту пору. Без году неделю на горе Афонской во спасении пребывал, рясу скинул, в мир опять, да и поженился. Новую, стало, совесть нашел.

Рвиборода отозвался:

- Новую, стало, совесть.

- Ну, в том деле не мы его с Господом рассудим. А только немало отцов из пустыни в мир шли. Спасенье - оно...

- Знаем. Знаем.

То Рябошапка и Рвиборода на Вячеславову речь тихую. А Савелий чуть обиженный:

- Не надо бы и договаривать мне, коли так, но для тебя лишь, Вячеслав Яковлич скажу. Мысль моя такова. Знаю: суд мирской, гражданский суд претит Василию Васильичу. Ну, и тебе тоже. Давно уж ты иной закон во краю угла поставил. А в Доримедонтовом деле без суда гражданского не шагнешь. Только вот ведь что: мало разве из купечества по старой вере ни шатки, ни валки, а мильонами ворочают подчас ой как зазорно. А вы лепты их принимаете с поклонами. Для дела, говорите, для великого, оно не грех. А те мильонщики по суду, да и не по суду, случается, сирот нагишом пускают. А старцы ваши: перемелется, мол, в чистый хлеб Господен. А тут, в Доримедонтовом этом деле, и зазору не вижу. Открыто все и ясно. Оно, конечно, если те адвоката, и тебе адвоката брать настоящего. Но то уж как водится, по-мирскому. Я тут, в Доримедонтовом деле, сторона. А в том деле, знаешь про что говорю, и я слово сказать могу. Вспомни-ка разговорец московский на Вражке. Этих вот там не было. Что Глеб про деньги говорил? А кто поддакивал! Не ты? Да и просто это как орех. Меня ты знаешь. И люблю я тебя. В случае - упрешься, тем на тебя не наговорю. А без меня да без кой-кого еще там и не узнают, что ты Доримедонту этому брат родной, а сыновья твои племянники его. Те самые племянники, из-за которых шум теперь. Не узнают, если даже на всю Россию дело прогремит. Так-то. А по совести, следовало бы, пожалуй, довести до сведения. Деньги-то ведь вот как в Москве нужны. А про тебя скажу: трещинка в тебе есть такая вредная. Раскололся ты. Два у тебя Бога. И не знаешь ты, какой настоящий. И один Бог - старая эта вера ваша, а другой Бог - наше дело. Про Москву говорю, про Глеба и про все. Могила ты. Да и все вы могилы. Этого от вас не отнять. И тем вы золото, не люди в деле в нашем. А только уж это ваше... Идете вы будто прямо, и вдруг стоп. Как в стену упретесь. Помнишь, чай, студенты те двое: этим, кричат, староверам неизвестно еще что нужно. И в деле освобождения они какие-то свои тайные цели преследуют. И что им важнее, не разберешь. И, действительно, ведь не по-людски. Ну, хоть сегодняшнее взять. Ну кто бы из московских этакое судилище затеял! Я про Василья Васильевича дурного слова не скажу. Уважать привык. Но ведь про наше дело, про московское, он что знает? Он и этих вот призвал только за то, что старой веры. Ведь случай только помог, что лишних сегодня среди нас нет. Вот он об одном говорит, а деньги нам нужны на другое. Да, ну уж куда ни шло. Совет старца мудрого выслушать не вредно. Но ведь и то пойми, Вячеслав Яковлич, что коли бы он все про нас знал, где мы и как работаем, другое бы он, может, сказал сегодня. А ему сразу и не объяснишь всего. Да и то взять: человеку девяносто семь лет. А вот я по глазам твоим вижу: принял ты решение уже. И знаю, что скажешь.