– Почему ты не принимаешь меня всерьез?

Но не успел я ответить ни слова, как она развернулась и пошла через дорогу прочь.

Поддавшись безотчетной усталости, я прислонился к постаменту. Как я мог всерьез принять такую историю? Невзаправдашние враки, вроде таких, дети выдумывают постоянно. В школе мы все его боялись, конечно. Завидев его, бросались в стороны, как китайские крестьяне при внезапном появлении императора. Вжавшись в стены, отведя глаза, мы пережидали, пока он, под своей белой шевелюрой, как клипер под парусами, пронесется мимо. Но, кроме обильного ушедрания, он ничем не оправдывал наших страхов. Нынче же он стал Великим Магом и, укрывшись за фасадом гражданственной респектабельности, заправлял городом. Но мы все знали, что фасад этот – из фанеры. Спросите городских бетонщиков – этих изможденных людей с запавшими глазами, что не осмелятся рассказать, какие добавки по ночам попадают в их бетон. Спросите их о трупах в фундаментах. Как там говорил Сослан? Город стоит на честных людях. А то еще спросите Мейриона, криминального репортера, почему он заодно освещает и рыбную отрасль. Отчего так усердно описывает посторонние предметы, частенько попадающие в сети. Или спросите у рыбника о человеческих зубах, оказавшихся в желудках рыб. Или спросите Лавспунова кузена про магазин поношенной одежды, которым он владеет, – «Деревянный бушлат». Спросите, где он берет товар. Да, Лавспуну не стоит вставать поперек дороги. И ни я, ни Ллинос не отправились омарам на прокорм потому лишь, что наша деятельность выгодна Лавспуну. Как показательные сталинские процессы, на его режим наша работа наводила глянец законности. И все-таки. Разве стал бы он губить своих учеников? Разве они – не святая святых? Я прижался щекой к теплому сланцу постамента. Кто знает? По каким меркам судить человека, который, прокатившись на пони до Трегарона, заказывает конную статую в свою честь?

С той стороны улицы Амба прокричала:

– Хочешь знать, кто будет следующей жертвой? – Улыбнулась и вприпрыжку понеслась по тротуару, добавив уже на границе слышимости: – Сын машинист…

На следующее утро, когда я вернулся со своей ранней прогулки, у меня в кабинете на большой ивовой корзине для пикника сидела Мивануи. Корзина громко скрипнула, когда Мивануи вскочила.

– Привет! Дверь была открыта, и я… – Я отмахнулся от ее объяснений. Мы оба не сводили глаз с корзины. – Денек такой славный выдался, вот я и подумала: может, съездим в Инислас. Ты, надеюсь, не против? И потом – мне хочется извиниться.

– За что?

Она вынула из волос ленту, и локоны рассыпались по плечам.

– За вчерашний вечер, за наше маленькое недоразумение. Я бы не хотела, чтоб ты думал, будто мне нужны твои деньги.

– Не переживай. Я был пьян.

– И я решила тебя угостить.

Я просиял. Ух ты! Шампанское, земляника, цыпленок… не стоило так тратиться.

– Все в порядке, расход не велик.

– Конечно-конечно, у нас в городке шампанское стоит гроши.

– Да нет, правда, это ничего.

Я поглядел на нее по-учительски строго:

– Прекрати выдумывать.

Мивануи неловко посмотрела на меня:

– Честно, это ничего не стоило.

Прошла секунда-другая, прежде чем до меня дошло.

– Ты ведь это не украла?

– Нет, конечно! Я… получила это… по книжке.

– По книжке? – Она заломила руки. – По книжке? – повторил я.

– Да… в общем, по твоей, – сказала она задиристо. – Где?

– В «Гастрономе».

– У меня там нет счета.

Переплетя пальцы, она вытянула руки перед собой и застенчиво улыбнулась.

– Ну, теперь есть, наверное.

Мы запихали корзину под заднее сиденье моего «волзли-хорнета»,[20] проехали через весь город и вверх по склону Пенглайс-хилла. Наверно, мне стоило злиться, но я чувствовал себя как школьник на экскурсии. Не было нужды вызнавать, как она ухитрилась заставить парня из «Гастронома» отпустить на тридцать фунтов провизии в кредит человеку, который в жизни не заглядывал к ним в магазин. Сцена так и стояла у меня перед глазами: мистер Гриффите в остолбенении и одурении взирает на ангела, явившегося перед его прилавком; его очки в роговой оправе запотевают, багровеет колбасно-розовая физиономия в черной колючей проволоке кустистых бакенбард. Я просто видел, как он шугает продавца и поправляет галстук, принимая командование на себя. Он, поди, и глядеть-то на нее не решался, опасаясь, что заглядится куда не положено. А она, вероятно, сказала ему, что он импозантный, а он, вероятно, на миг утратил контроль над своим мочевым пузырем. Я так и представлял дрожь в его руках, когда он складывает продукты в корзину, а потом – неуловимую паузу, когда она просит отпустить шампанское, а потом руки его начинают ходить ходуном. Его счастье, что она не попросила купчую на магазин.

Перевалив Пенглайс-хилл, мы свернули влево, на старую Бортскую дорогу. Солнце припекало, окна в машине были открыты настежь и Мивануи пела попутные песни. Мы словно неслись под парусами по травяному океану, взлетая на волнах пригорков и ложбин. Склоны холмов были уставлены коровами, как шахматные доски фигурами. Пейзаж вздымался и опадал в гипнотическом ритме, и, казалось, не будет этому конца. Но вот машина с неизбывно ошеломляющей внезапностью въехала на гребень последнего холма, и мы оказались на крыше мира, и перед глазами у нас была только синяя даль: линялая синева знойного неба и темные индиговые воды холодного моря, бегущие со стороны Залива. Мы свернули на проезду полевых ворот и высадились. Склон резко уходил вниз к Борту, а ветер свирепел, кидаясь на автомобиль, и с треском развевал полы моей рубашки. Под нами на добрых десять миль раскинулась долина устья Довей, посреди которой протянулась нестройная вереница домов. Это и был городок Борт. Летом – пестреющий надувными плавательными кругами, ведерками и совочками; зимой – населенный лишь пылью да скрипом ставен. На северной оконечности, теряясь в дымке и пустыне дюн, находился Инислас, цель нашего пикника; а за ним, по другую сторону устья, просматривались точки домов Абердовей. Отсюда они выглядели до боли близкими, но из-за мощных приливов в устье, казалось, что Абердовей – где-то в чужой стране.

Мивануи ввинтилась между моей рукой и моим телом, чтобы укрыться от ветра, и показала в сторону дюн Инисласа:

– Там живет мама Эванса-Башмака. Я подумала – может, заедем поздороваться?

Я взглянул на нее с легким ощущением, что мной тонко проманипулировали.

– В смысле, если ты не против.

Мы припарковались, доехав до середины главной улицы, и взобрались на высокую стену волнолома, аккуратно отделявшую городок от пляжа и лишавшую придорожные пансионы всяких видов на морскую перспективу. На пляже лагерем трехсторонних тентов из шезлонговой ткани расположились английские отпускники, но золотые пески столь привольно раскинулись вдаль и вширь, что наслаждаться иллюзией одиночества было нетрудно. Этот пляж просто создан для ведерок и совочков и для того, чтобы сынки закапывали папочек.

Участок земли между Бортом и Инисласом занимало поле для гольфа, и мы кротко прогуливались между буераками поля и гладью океана. Ярдов за пятьдесят впереди пробиралась по колено в траве одинокая фигура. Драная шинель и отрешенный вид выказывали в нем одного из ветеранов Патагонской войны 1961 года. Мы остановились и стали следить за его медленным лунатическим перемещением. Патагония – валлийский Вьетнам. Даже четверть века спустя шрамы на коллективном сердце еще не затянулись. Неприветливая полоса земли на краешке Южной Америки, мир опаляющей красоты и обжигающей стужи; трудно отыскать его в атласе, и тем лишь он известен, что в XIX веке туда отправились переселенцы из Уэльса. Начало повести было злополучным, конец – трагическим: семьдесят лет спустя против них восстали индейцы, то была война за независимость, ожесточившая целое поколение и оставившая в наследство ветеранов-«патагонцев» – воинов призрачной армии, которые скитались по закоулкам Западного Уэльса. Каждый нес в своем сердце повесть о военной авантюре – повесть, которую никто не хотел слушать.