– Прошу, мистер Найт, – мое мультивитаминное фирменное, оно вас взбодрит.

Я взял мороженое и скорбно пошел вдоль по набережной к ослиным загонам Иа-Иа, держа под мышкой картонную коробку с ослиной головой. Сослан сказал, что я выгляжу усталым, и, честно говоря, в этом было мало удивительного. Пятничную ночь я провел в каталажке. А вчера, после того, как мне удалось успокоить Мивануи и отвезти ее домой, попытки забыться сном на несколько часов не принесли особого успеха. В конце концов, кое-как смежив веки перед самым рассветом, я провалился в кошмар – тот, что периодически навещал меня последние двадцать лет. Холодная и дождливая январская пятница, исход дня, нависшая туча так быстро впитывает свет, что уже почти смеркается, а до звонка еще целых полчаса. Мир исполняет симфонию в серых тонах: сланцевое небо, трава цвета зимнего моря. Мобильные классы[23] и железобетонные кубы школы различимы лишь как черная масса, нашпигованная почтовыми марками теплого желтого света – света, из которого мы изгнаны. В небо тянутся тотемные столбы белых стоек – регбийные ворота. А Ирод Дженкинс через толпу мальчишек в перепачканной спортивной форме идет ко мне. Сам не знаю, почему из множества горестных эпизодов меня вечно преследует именно этот. Почему, например, не тот ужасный день, когда Марти отправился бежать кросс, из которого не вернулся. Или почему не тот летний ливень, под которым мальчишки отрабатывали крикетные удары, стараясь, по приказу Ирода, залепить мне мячом в нос. Нет, всегда одна и та же сцена: холодный, заплаканный январский день, когда тренер подошел ко мне через толпу зубоскалящих мальчишек и сказал:

– Ну, что, сынок, хочешь мячик? – И я оказался перед выбором Хобсона:[24] попытаться отнять у него мяч и нарваться на трепку – или не пытаться, а это еще хуже. – Ну же, сынок, хочешь мячик? – И под реготание пацанвы физиономия Ирода треснула по горизонтали. Он называл это улыбкой.

Иа сидел на тюке сена, уронив голову на руки, и не сводил скорбного взгляда с отрубленной головы.

– У тебя в постели?

Я кивнул.

Под ранним утренним солнышком золотилась и плясала пыль в сарае.

Он печально покачал головой:

– Это Эсмеральда.

– Да. я знаю. Понял по белому уху. Мне очень жаль. Он без слов уволил меня от извинений.

– Я-то было подумал – одна из этих шаек постаралась, которые осликов в Голландию вывозят, чтобы там во всяких таких фильмах снимать.

Я поднял мешок и накрыл им голову, заглушив испепеляющий обвинительный блеск в ее глазах.

– Надеюсь, она не очень страдала, – бессмысленно предположил я.

– Нет – это мы, живые обречены на страдания.

– Папа! Ну что ты!

Он поднялся на ноги с отчаянной усталостью боксера, который предпочел бы не возвращаться из нокаута.

– Пойдем, я хочу тебе кое-что дать.

Я прошел вслед за ним мимо стойл, где тихо шебуршились ослики, во флигель, где он вынул из стены кирпич и сунул в проем руку. Оттуда он извлек ключ.

– Я мало что могу для тебя сделать. Я уже слишком стар. Но я могу дать тебе вот это. – Он вложил ключ в мою ладонь. – Он от трейлера в Инисласе. Автомобиль-призрак – его сварили из двух половинок микроавтобусов, списанных после аварии. Нигде не зарегистрирован. Ни в полиции, ни у стукачей из Ассоциации жизнерадостных трейлеровладельцев Британии. Стопроцентно чистый. С дороги его не видно – он стоит за рекламным щитом лагеря отдыха «Бортские Лагуны». Даже тамошний сторож о нем не знает. Если уж совсем припечет, сможешь там перекантоваться. Никто тебя не найдет.

Я зажал ключ в кулаке.

– Там есть еда и вода и непользованный набор лудо. Немного, но лишним не покажется.

– Спасибо.

Он нетерпеливо отмахнулся от моих благодарностей:

– А теперь топай отсюда. Мне еще осла хоронить.

Из Гавани через замок я вышел на самую макушку города и свернул направо как раз у рынка – в магазин шерсти «Вязкий ум». Тенькнул колокольчик, и я пошел по проходу между стеллажами, до потолка забитыми шерстью всех цветов и сортов, которые только в силах предложить овцеводы. Выложив на прилавок клочок, полученный от мамаши Эванса-Башмака, я стал дожидаться, пока Милдред Крикхауэлл осмотрит его сквозь ювелирную лупу. Хозяйка походила на циклопа с единственным водянистым глазом размером с медузу, расчерченным жилками, точно паучьими лапками.

– Самая что ни на есть попонка на чайник, – рассмеялась она. – Занятно, а на вид вы вроде не из таких!

– Это… это не моя, – пролепетал я.

Она опять рассмеялась:

– Как всегда! Еще скажи, что она – твоего приятеля!

Я съежился. Гости города часто удивляются, до чего много магазинчиков у нас торгуют попонками для чайников, и особенно тому, что расположены магазинчики эти в основном у Гавани. Когда именно этот безобидный предмет чайничного убранства сделался прикрытием для подогревания совсем других хоботков, история умалчивает.

Я взял лоскуток.

– Вы точно уверены, что это попонка? То есть, по мне, это просто клочок шерсти, обрывок кардигана, может быть. Или вроде того.

Женщина расправила плечи и вскинула голову, всем видом словно говоря: «Что значит "Точно уверены"?! Вы как-никак в "Вязкий ум" пришли, знаете ли!»

Она протянула мне окуляр:

– Смотрите сами. – Я стал рассматривать лоскуток на просвет, изучая вязку, а она объясняла мне ее разнообразные особенности. – Видите мелкие частицы пыли в пряже? Это – чайная пыль. А теперь взгляните, как сплетаются нити. Видите? Восьмерками вперемежку с зигзагами. Это нечасто увидишь. Называется такой способ «двухлицевое оборотное вязание Хильдегарды», по имени Хильдегардианского ордена сестер Деиниола. Они его изобрели. А это приводит нас к любопытным выводам.

Повисла пауза; я тщетно пытался разглядеть то, о чем она рассказала.

– Очень любопытным, – повторила хозяйка.

– Да, ну и к каким же?

– Можно провести датировку, да-с. Точней, чем радиоуглеродным методом. 1958-й год.

– Как вы узнали?

– В этом году изобретено оборотное двухлицевое вязание Хильдегарды, а вскоре сестры отринули грех развлечения и прекратили вязать. Никто не сможет это сделать так, как они. И более того. Посмотрите на подогнутый край, на эту искусную простежку. Видите?

– Да!

Меня потрясло, сколько эта женщина разглядела в свое увеличительное стекло.

– Видите, как скукожились и обесцветились волокна?

– Да.

– Классический подпал. Сюда-то и продевался хоботок. А теперь посмотрите на занятные символы по кромке. Видите?

– Да. Похоже на иероглифы.

– Ха! – И она хлопнула меня по спине с силой, которой я не подозревал в даме ее возраста. – Недурно для человека, который утверждает, что ничего не смыслит в попонках. Это не иероглифы, но вы не так уж далеки от истины. Ранний алфавит майя. И это означает, что перед нами – Мексуатаакахуатль. Это из набора попонок, связанных сестрами Деиниола ограниченным тиражом для «Эмпориума чайных попонок Мамаши Притерх» в 1958 году. Серия «Мировые легенды о сотворении», и это – Мексуатаакахуатль, майянское божество плодородия.

Я опустил окуляр и ошеломленно воззрился на нее. Хозяйка лучилась от удовольствия; не часто ей доводилось показывать такой класс.

Взяв окуляр, она еще раз взглянула сама.

– И если я не ошибаюсь, этот крохотный полумесяц с краю – все, что осталось от его набедренной повязки. Изображение на попонке главным образом основывалось на источниках, обнаруженных в 1935 году экспедицией Оксфордского университета в Восточные Кордильеры. Мексуатаакахуатль отвечал за возобновление растительного покрова и являлся богом-покровителем цеха златокузнецов. В его честь дважды в год приносили человеческие жертвы, с которых заживо сдирали кожу. Набедренная повязка – это некоторая вольность. Видите ли, он мог принимать как мужское, так и женское обличье. Очевидно, для сестер это было излишне пикантно, и они предоставили нашему воображению домыслить детали. – Милдред Крикхауэлл положила увеличительное стекло и улыбнулась мне. – Майя – замечательный народ: очень искушенные математики, они вывели понятие нуля, но, как ни удивительно, не изобрели колеса.