– Что – все разузнал?

– Все как есть. Уж как ее встретил – так все, до последнего. До самой капельки. Она же ведь ему и выложила. Все рассказала, как есть. А ей-то что! Извергиня! А он вернулся бледный, что привидение. Не ел, не спал – ничего. Только ходил взад-вперед всю ночь. Я ему говорю, шину сломаешь, а он и ухом не ведет. Мамаша, говорит, если что со мной завтра в школе стрясется, вы меня рядом с папашей похороните, уж не забудьте.

Я отдал ей ром и с жалостью посмотрел, как она высосала его – со всхлюпом, словно из ванны спустили воду. На секунду старуха примолкла.

– С кем он встречался?

– С Гуэнно.

– Гуэнно – а как дальше?

– Гуэнно, и все.

Опять повисла пауза. Мамаша Мозгли уже дышала, как марафонец. Я мягко потрепал ее по плечу:

– Миссис Мозгли, вы говорите, что эта Гуэнно ему что-то сообщила? То, что не понравилось Лавспуну?

Она посмотрела на меня – огонь в ее глазах угасал, будто фитилек керосиновой лампы прикрутили на ночь.

– Да. – На миг ее опустошенный взгляд зацепился за мой, и голова старухи упала на грудь. Тусклый светильник разума погас. – Пропала головушка, – вновь монотонно запричитала она. – Пропала головушка.

Когда я уходил, вновь заскрипело кресло – ритмический аккомпанемент безысходной мантры материнской скорби.

– Пропала головушка, сынок родимый.

Отыскал ли ее Ноэль? После тайфуна трупы родственников Гермионы Уилберфорс выловили из воды местные рыбаки, но Гермионы не было среди них. Предприняли поиски – и ничего не нашли. На том бы делу и конец. Если она и осталась в живых, пираты, которыми кишели прибрежные воды Борнео, скоро заставили бы ее об этом пожалеть. Но тут из джунглей стали просачиваться странные истории. Нелепые, невероятные истории о белой женщине, которая там якобы поселилась. Никто из людей знающих в эти россказни не поверил. Ни чиновники в Сингапуре; ни раджа в Сараваке. А вот Бартоломью поверил – этот взбалмошный сэр Галахад продолжал свой поход вопреки советам даже после того, как его бросили все проводники и носильщики. Дневник, который жена епископа выменяла на медные котелки, обрывается – через шесть недель одиночества – лихорадочными малярийными каракулями. «Я видел ее, – написал Ноэль в последнюю неделю, одолеваемый недугом, неспособный двигаться. – Я видел ее. – А затем последние слова: – Веровать – значит верить в то, чего пока не видел». Галлюцинация, порожденная безумием лихорадки? Разумеется. Другого объяснения быть не может. Вероятность того, что эта женщина вообще попала в джунгли, ничтожна. А найти Гермиону он не мог ни при каком раскладе. Ничего по-настоящему удивительного не было в его судьбе, никакой тайны. Кроме одной: он взял с собой фотоаппарат.

Я медленно объезжал бескрайний газон, простиравшийся перед входом в Музей, и щурился, когда солнце отблескивало от плексигласового носа «ланкастера». Приобретенный в 1961 году у знаменитой 617-й эскадрильи «Разрушителей плотин»,[25] он стоял на площади Победы со времени окончания боевых действий, и с годами его величие нисколько не тускнело. Где-то на дне реки Рио-Кайриог покоился его собрат. Я притормозил, заглушил двигатель и поглядел, как, разбившись на пары, группка школьников взбирается по лесенке ко входу под хвостовой турелью и исчезает в фюзеляже. Всю школу нам рассказывали, как в XIX веке люди покинули Уэльс, чтобы поселиться в Патагонии, но никто не рассказывал почему. Кидали в волны шиллинг с конца Пирса, чтобы начать новую жизнь в стране молока и меда. Но их встретила даже не страна хлеба и повидла, а голая, забытая богом и покрытая льдом пустыня. По молодости своей я войну за независимость не помнил, но, как и все, знал кинохронику «Патэ» – очереди к вербовочным пунктам, змеящиеся по улицам. Первоначальная эйфория. А затем – смерть иллюзий. Пластиковые мешки с убитыми, зигзаги политики; отрезвляющее открытие, что наши ребята – не джентльмены в белых шляпах, как все полагали. Не воины-освободители. На родине общественное мнение обратилось против безрассудной военной авантюры, народ одумался. Но войскам, увязшим в окопах, из которых теперь их невозможно было извлечь, такой роскоши никто не предоставил. И тогда грянула знаменитая операция при Рио-Кайриог; поворотный пункт и знаменитая победа. Такая же, как при Дюнкерке.[26]

Я нашел музейного смотрителя Рианнон Джоунз, в отделе Комбинаций и Корсетов, который занимал весь верхний этаж здания – куда более интересного, чем размещенные в нем экспонаты. Компания «Паровая железная дорога „Олово и Свинец Чертова Моста“» построила его в середине прошлого века: великолепная неоготическая громада, усеянная херувимами и горгульями, башенками, арками, зубцами и амбразурами. Считалось, что в радужном свете витражей блещет крупнейшая в Европе коллекция белья, и в годы моей юности, помнится, в музее имелся специальный служитель – гонять школьников, которые пытались в этот отдел просочиться. Эта должность ныне канула в Лету как работные дома и педели. В Музее было пустынно, однако гулять по нему в летний день мне, в общем, нравилось. Я шагал сквозь столбы послеполуденного солнечного света, нежно ласкавшего экспонаты; плясала пыль. Отдел Чайных Попонок находился в дальнем конце под Большим Южным окном, выходящим на Площадь. Эта коллекция ничем не славилась – невзрачные лоскутки в допотопных витринах не давали ни малейшего представления о срамной торговле в портовых магазинчиках. Нетрудно было заметить, откуда похитили попонку майя. Свежевставленное стекло, выцветший участок бумажной подложки в форме попонки. Рядом новая карточка со лживой надписью: «Временно передана в экспозицию „Лейпцигер Штаатсгалери“».

Рианнон Джоунз подошла и встала рядом, любуясь чайничными попонками.

– Принхаун да, мистер Найт!

Я с улыбкой обернулся:

– Принхаун да, миссис Джоунз, чудесный день!

Она сделала ангельское лицо:

– О да, не правда ли!

Я пришел выкачать из нее информацию, но следовало вымостить путь приветственными любезностями. Поторопись я сейчас – и позже она утопит меня в экивоках.

– О да, денек выдался на славу, сказать нечего, – сказал я. – Будем надеяться, погодка не подкачает и в июле.

На лице миссис Джоунз солнце скользнуло за облако, словно дала о себе знать давно забытая детская травма.

– О-оо, вы бы так не сказали, если б помнили тридцать второй год! Тогда был прелестный июнь, и вдруг с первого июля зарядил дождь и не утихал до банковского выходного в августе. – Она поежилась. – До сих пор не могу прийти в себя!

– Тем не менее, – сказал я утешительно, – сегодня жаловаться не на что.

– О да, – улыбнулась она. – погодка выдалась на славу. Но с другой стороны…

Она умокла и медленно подняла указательный палец к переносице – жест, который женщины Аберистуита усваивают еще на бабушкиных коленях. Жест, как удар судейского молотка, призванный подчеркнуть, что последует некое предупреждение. Последует неизбежно и с фатальной определенностью рояля, падающего на голову мультяшного кота. Я смотрел, как загипнотизированный. О да – это и впрямь был чудный день, признавала она, а ее грудная клетка наполнилась воздухом.

– Но! – Она воздела указательный палец… – Но… с другой стороны, и вчера был чудный день, хуарай тег!

В ее глазах заискрился победный огонь. И вчера был чудный день. Еще б не чудный. Или нет? По правде говоря, я не мог припомнить – да на самом деле это было и не важно. Здесь мы имели дело с лингвистическим «я в домике». Хуарай тег. В переводе – «играя по-честному», и стоило ввернуть эти два слова в предложение, как все солецизмы, все банальности, все забубённые логические кульбиты сходили вам с рук.