– Что она украла?

– Некие важные бумаги, которые принадлежали Лавспуну.

– Бумаги? На что девчонке бумаги? Она и читать едва умела.

– Она сделала это ради меня. Она думала, что они нужны мне.

– Они были тебе нужны?

– Не такой ценой. Бьянка зря впуталась в это дело.

– Что такого особенного в этих бумагах?

– Они могли бы доказать, что мальчишек убил Лавспун.

Повисло молчание. Удалось ли мне его зацепить? Мое сердце слегка ускорило ход.

– Ты знаешь, где эти так называемые бумаги сейчас?

– В общем-то нет.

– Что значит «в общем-то»? Ты висишь на волоске, Луи. Наговорил мне с три короба…

– Слушай, я только знаю, что она спрятала их в печной трубе.

– В какой?

– Слушай, я знаю, что работы много, но если отрядить команду, твои люди могли бы, наверное…

– Луи!

– Что?

– Посмотри на небо.

Я откинулся назад и выглянул в окно. В небе словно кто-то разорвал пуховую подушку.

– Видишь, эти белые холодные штучки?

Несколько секунд я еще прижимал трубку к щеке, а потом положил ее на рычаг.

Снег в июне. Через пять минут в Аберистуите растопят все печи.

Снег шел весь день, но не лежал, а тут же превращался в сопливую серую грязь на мостовых и вскоре растаял. Я слонялся по обезлюдевшему городу до вечера, одетый как ветеран, и вел ветеранскую жизнь, проще говоря – очутился за бортом жизни. Двери всех до единого кафе и баров были для меня закрыты, в конце концов я укрылся в сарае Иа и там среди осликов согрелся. В сумерки я вышел, добрел до южной стороны моста Тревехан и стал под козырьком остановки ждать автобуса. Через полчаса я услышал, как клацают по мокрой мостовой высокие каблуки Мивануи. Поскольку я был одет ветераном, она не удостоила меня взглядом и встала прямо передо мной.

– Мивануи, – прошептал я.

Она меня проигнорировала.

– Мивануи!

Она отошла на другой конец остановки.

– Мивануи, я тебя прошу!

Она оглянулась:

– Оставь-ка меня в покое мистер, усёк?

– Мивануи, это я, Луи.

Она уставилась на меня и едва не поперхнулась.

– Мне нужно с тобой поговорить?

– Не подходи ко мне.

– Думаешь, я тебя обижу?

– Ты так и Бьянке говорил?

Я вздохнул. Выходила какая-то ахинея.

– Мивануи! – взмолился я. – Прошу тебя. Я не убивал Бьянку – в газете напечатали ахинею. Это все Друиды. Я могу доказать…

Она оглянулась – зеленый автобус урчал на светофоре в начале улицы. Горел красный. Желтый электрический свет в салоне казался таким радушным и теплым в промозглом вечернем мраке.

– Это мой автобус.

– Подожди следующего.

– Не могу, я уже опаздываю.

Не в силах сдержать себя, я двинулся на нее с поднятой рукой – хотел коснуться ее плеча. Она, вскинув руки, метнулась назад. И мы оба застыли в соответствующих позах. Она взглянула на меня, и глаза наши встретились.

– Я этого не делал, – сказал я просто.

Она кивнула:

– Побожись!

– Я любил Бьянку. Ты это знаешь.

Она подбежала ко мне, я распахнул объятья.

– Но не так сильно, как меня, правда?

Я прижал ее к себе.

– От тебя пахнет.

– Я знаю.

Она глубоко вздохнула и прильнула щекой к моей груди.

– Забери меня отсюда, Луи.

– Куда?

– Куда угодно.

– О'кей.

Она отстранилась и взглянула мне в лицо:

– Ты серьезно?

– Да.

– Когда мы сможем уехать – сегодня?

Я покачал головой:

– Нет, сегодня – нет.

Светофор перемигнул, и автобус покатил вперед.

– Прошу тебя, Луи, непременно сегодня.

– Несколько дней роли не играют.

– Играют – ой как играют, Луи, если б ты знал.

Подъехал автобус.

– Сейчас же.

– Если я уеду сейчас, меня выследят. Я сяду в тюрьму.

– Мы уедем туда, где нас не найдут.

Я грустно покачал головой:

– Я запер Ллиноса в туалете – Ллинос меня найдет.

Автобус остановился, зашипели двери. Мивануи оторвалась от меня, шагнула к подножке и оглянулась через плечо. Войдя в салон, она закусила губу – горе исказило ее лицо.

Я прошел семь миль до своего трейлера; на берегу между Бортом и Инисласом горел костер, вокруг которого собралась группа ветеранов. Они жарили кроликов и прихлебывали из банок крепкое пиво. Один фальшиво тенькал на гитаре какие-то куплетцы. Я обошел их стороной, не горя желанием встретиться с группой людей, которых не обманет мой маскарад. Но я опоздал – меня окликнули. Я попытался сделать вид, что не расслышал, и продолжал шагать, но один бродяга встал и направился ко мне.

– Эй, дружище, иди поужинай с нами.

Я развернулся на месте кругом, не зная, что делать. Сумею ли я убедить их, что я ветеран? Почти наверняка, нет. Как они отреагируют на самозванца? Посмеются? Или разозлятся? Если разозлятся, то что сделают? На низшей ступеньке общественной лестницы человеку терять, считай, нечего. Проклятье. Солдат подошел ко мне:

– Пошли, перекусишь. За мной обед, помнишь?

– По-моему, ты меня с кем-то путаешь.

Он хохотнул:

– А по-моему – нет. Не каждый день приходится кушать землянику и шварцвальдский вишневый пирог. Особенно в компании знаменитой клубной певицы. – Заметив, как я изменился в лице, он рассмеялся: – Думаешь, будешь расхаживать в таком наряде по округе, а мы и не заметим?

Кролик оказался отличный – как и общество. В нем царили легкая нецеремонность и истинное братство. Вопреки моим ожиданиям, никто не стал первым делом спрашивать, с чего мне вздумалось прикидываться ветераном. Казалось, всем понятно, что я пал жертвой обстоятельств. А эти люди инстинктом чуяли прискорбные обстоятельства. Они чувствовали, что я в беде, и понимали, что не стоит усугублять дело глупыми вопросами. Впервые за несколько недель мне стало хорошо. Мы засиделись допоздна, смакуя горячую сочную мякоть жареного кролика и рассказывая истории: военные, а порой – истории из той, уже невозвратимо далекой для большинства, довоенной жизни. Жизни, отмеченной скукой и обыденностью, о которых нынче они могли только тосковать. До того момента я и понятия не имел, какой чудесной кажется обыденная жизнь тем, кто ее лишен. Восемь лет я был частным сыщиком в Аберистуите, у меня нечасто водились деньги, и редко попадалось мне мало-мальски любопытное дело; и уж конечно, мне не приходилось отбиваться от несметных полчищ красавиц клиенток, хотя Мивануи, насмотревшись телевизора, была убеждена, что таковы мои будни. Каждый день я перешучивался с Соспаном, прохаживался по Набережной, гладил осликов, молча пил с отцом пиво – а таким молчанием, как я вдруг осознал, могли наслаждаться только люди, чьей любви больше не нужны слова. И конечно, я перебрасывался самыми что ни на есть зубодробительными банальностями о погоде с миссис Ллантрисант. И вот я стал изгоем – меня разыскивают за убийство человека, с которым я дружил, и разговор о погоде с миссис Ллантрисант представляется далекой мечтой.

Я задумался о тех обстоятельствах, которые довели меня до жизни такой, и когда беседа наконец потихоньку иссякла и лишь треск костра да вздохи дальнего моря оглашали ночь, я обернулся к Кадуаладру:

– Помнишь, ты когда-то рассказывал о Рио-Кайриог? О той версии событий, которую не рассказывают никому?

Кадуаладр бросил в огонь косточку – в небо взвился сноп искр.

– Помню.

– Ты не расскажешь мне ее сейчас? Подлинную историю Рио-Кайриог?

Кадуаладр мягко рассмеялся и сказал:

– Лишь один человек имеет право рассказать эту историю.

Его слова повисли в воздухе, затем у огня послышался шорох – ветераны устроились поудобнее и обратили свои взоры на человека, сидевшего рядом с гитаристом. Тот подвинулся к огню так, что стало видно его лицо; по кружку разлилось ожидание.

– Ты спрашиваешь о Рио-Кайриог?