– А что ты сделала с сочинением?

– Я его отдала Эвансу-Башмаку.

Было где-то между двумя и тремя часами, когда я припарковался возле магазина «Ортопедо-Башмачок» на Кантикл-стрит. Я устал как собака, кое-как изобразил попытку поставить машину ровно и потащился по унылой деревянной лестнице наверх к себе в контору. Как на Эверест поднимался. Я не стал даже переодеваться – просто рухнул на постель. Едва голова коснулась подушки, как я уснул, и лишь только это случилось – зазвонил телефон.

– Да.

– Где тебя носит?

– А?

– Приезжай быстро. – Это была Бьянка.

– Бьянка? Что стряслось?

– Я в беде. Времени совсем мало. Ты можешь сюда приехать сейчас же?

– Да, что произошло-то?

– У меня сочинение.

Волосы у меня на голове встали бы дыбом, не будь я таким усталым.

– У тебя – что?

– Сочинение. Я его украла, когда Пикель поймает меня, он…

Раздался крик, и линия смолкла.

Когда я приехал в Тан-и-Булх, дверь ее квартиры стояла нараспашку. Мебель и вещь были раскиданы по полу, керамика перебита, ковер устилали бумаги. На стене и на белом глянце двери красовались размазанные кровавые отпечатки рук. Я взглянул на телефон и понял, что надо звонить Ллиносу. Дело зашло слишком далеко. И, насколько я мог судить, полиция уже и без того мчалась сюда. Я посмотрел на телефон. Позвонить в полицию и впрямь стоило, но я не позвонил.

Я нашел его в часовой башне, где слегка пахло джином – карлик сидел над свои котелком. Шаги на лестнице его насторожили, и он уже смотрел на дверь, когда я входил.

– Чего тебе надо? Это частная собственность.

Ни сквозняка, ни малейших ощущений – только неумолчный рокот часового механизма и легкий запах джина.

– Где она? И не спрашивай кто.

– Отвали, мать-его.

Пол представлял собой дощатый настил под самой крышей башни. Посреди зиял провал, а в нем сказочным монстром из меди и железа жили часы. Именно отсюда мистер Домби свалился – или был сброшен – в акульи челюсти шестеренок. И теперь провал отделял меня от Пикеля. Я двинулся в обход.

Пикель взял с пола медный прут.

– Стой, где стоишь.

– Уговор простой, Пикель. Скажи мне, где она, или я скину тебя в часы.

Он неуверенно помахал прутом и отступил на шаг:

– Ближе не подходи.

Я продолжал идти – поднырнул под горизонтальный вал, на котором вращались стрелки.

– Я тебя предупредил!

Я сделал еще шаг:

– Там на стене была кровь.

Он снова отступил и замотал головой:

– Это не я.

– Если ты ей что-нибудь сделал, я тебя убью.

– Ошибся адресом.

– Так почему не назвать правильный?

Я поглядел на провал. На полу в нескольких футах от края лежала старая кузнечная наковальня. Теперь она покрылась пылью и паутиной, но в прошлом, вероятно, ее использовали для ремонта механизма. Взгляд Пикеля упал на нее одновременно с моим, и одна мысль одновременно пришла нам в головы.

– Нет! – взвыл Пикель.

Я улыбнулся.

– Не смей!

Он скакнул ко мне, но остановился, как муха, влетевшая в стекло, едва я поставил ногу на верхушку наковальни.

– Чего не сметь?

Он стоял на одной ноге, балансируя, как бегун в ожидании эстафетной палочки. Карлика парализовал ужас: одно резкое движение – и я скину чугунный обрубок с кромки в зубья его любимых часов.

– Не делай этого, – закричал он уже тише. – Прошу тебя!

– Где она?

Он умоляюще простер ко мне руки.

– Я не знаю. – Он проговорил эту безыскусную фразу заискивающим тоном матери, которая заклинает вернуть ей ребенка.

Я еще ближе подпихнул наковальню – теперь она лежала на самом краю провала. Часы были построены мощно, но оставались устройством деликатным. Пролетевшая сквозь них наковальня наделала бы куда больше вреда, чем хрупкий скелет мистера Домби.

– Я тебе не верю.

Я видел страх в глазах Пикеля. Если бы я грозил выбросить в окно его мать, он, вероятно, не моргнул бы и глазом, но перспектива гибели часов была невыносима. Я подтолкнул наковальню еще – она уже нависла над пустотой, и удерживал ее только вес моей подошвы.

– Где она?

– Прошу тебя – ее забрали.

Я поторопил его взглядом.

– Лавспун и его крутые ребятки. Она, слышь, у меня сочинение украла, сучка глупая. В смысле, мне пришлось им рассказать. Они бы меня убили, если б узнали; наверно, и так убьют.

Он пожирал взглядом наковальню.

– Куда они ее увезли?

Он покачал головой:

– Не знаю. Правда не знаю.

Я дал наковальне немного покачаться, чтобы освежить его память.

Он закричал:

– Да с чего бы им, мать-его, передо мной отчитываться?!

– Слушай, дерьма куча, мне плевать, что они тебе сказали и чего не говорили. Я пытаюсь найти девушку, пока вы, обезьяны, ее не изуродовали. Короче, или я ухожу из башни и знаю, где она, или твоим, мать-его, часам пришел конец.

Он осел на пол и схватился за голову:

– Лавспун в школе.

– Что он там делает? – удивленно спросил я.

– Он туда каждую ночь ходит… к себе в кабинет… пишет… и…

Он умолк.

– И?…

– И любуется на свой Ковчег. – Он пожал плечами. – Туда он и ходит.

– Даже в четыре часа утра?

– Он будет там. Он совсем перестал спать.

Я оттащил наковальню и пошел к двери.

– Если ты солгал, я вернусь со своей наковальней.

Ничего не изменилось: скрипучие полы, застоявшийся запах носков и дезинфекции, скелеты вешалок – голые, разве что кто-нибудь изредка забудет свою куртку с капюшоном. Однако ночь сообщала всему внеземной призрачный облик. Вскрыть замок было так же просто, как и двадцать лет назад, когда мы приходили помочиться в спортивные кубки в актовом зале. Я крался по коридору, кафель верещал под ногами, как птицы в дождевом лесу. Трудно поверить, что Лавспун будет тут в четыре часа утра, но Пикель оказался прав. В конце коридора, за фойе я увидал, что из-за двери пробивается полоска света. Кабинет старших преподавателей находился сбоку от главного фойе, и его прозвали «Аламо».[30] Мощный павловский рефлекс, проспавший два десятилетия, пробуждался во мне по мере приближения к цели. Во рту пересохло, уши запульсировали в ожидании, что их неминуемо надерут. Некая сила пыталась вновь обратить меня в униженного, беззащитного школьника. В которого можно метнуть стерку для доски, которого можно за ухо поднять в воздух или оттаскать за волосы. Выбранить с дешевым сарказмом и запугать так, что он уже не сможет ответить. Где мне взять мужество, чтобы противостоять Лавспуну? Обвинить его в убийстве пятерых учеников? Да какое вообще твое дело, мальчик? А вдруг у него при себе трость? Я помедлил перед дверью, и тут изнутри донесся голос:

– Заходи, дружок, что ты там мнешься!

Он сидел у себя за столом, боком ко мне, сгорбившись, и проверял сочинения. Не поднимая глаз, поднял руку – мол, подожди. Я встал прямо, вынул руки из карманов и тут же выругал себя за то, что пресмыкаюсь. Горела только настольная лампа, и за окном виднелся огромный деревянный Ковчег, который уже занял почти весь пустырь у стадиона. Он сиял в ярком белом свете фонарей, а вдоль него прохаживались патрули охраны. Лавспун закончил проверять работы, театральным жестом захлопнул последнюю тетрадь и посмотрел на меня.

– По поводу той девушки, не так ли? – И добавил, переключив наконец все внимание на новый предмет: – Глупая девушка.

Я молчал, не сводя с него глаз.

Он внимательно всмотрелся в мое лицо, пытаясь припомнить, где именно я нахожусь в бесконечном ряду прыщавеющих писклявых отроков, которые заполнили его жизнь, этих мальчишек, вероятно, уже неразличимых, как листья, что замусоривают двор каждую осень.

– Консультант по профориентации мистер Баллан-тайн говорит, ты – частный сыщик?