— Получите ее через десять минут.

Пора было уходить.

Безымянная женщина

Стоянка гастронома «Сэйнсбери»

Воскресенья — самые плохие дни. И каждое воскресенье хуже предыдущего. Весь день сижу в пустом доме. Хожу из комнаты в комнату, от кресла к креслу. Решила выпить чаю, включила чайник. Потом поняла, что не хочу, и выключила. Думаю, мне что-то может понадобиться в угловом магазине, но не знаю, что это может быть. Смотрю из разных окон и вижу другие окна на улице, но ни в одном не вижу лиц. Чем они занимаются по воскресеньям, не знаю. Стою, смотрю сквозь тюлевые занавески на другие тюлевые занавески, и время идет очень медленно.

Подумала, что надо поехать в торговый центр. Люди любят ездить туда по воскресеньям. Мимо проезжают в ту сторону автобусы с людьми. Я знаю, там будет суетня и толкотня. Трудно находиться там без цели. Я пошла в «Сэйнсбери». Крупная женщина передо мной никак не могла выдернуть тележку. Все шли мимо и брали тележки, а я ждала, когда женщина высвободит свою, не хотела ее обгонять. Наконец она вытащила тележку и наехала прямо на меня. Как будто меня не видела. Она переехала мне туфлю. Я стою тут уже довольно долго. Кажется, не могу сойти с места. Понимаю, что стою у всех на дороге, люди сигналят мне, я слышу. Наверное, надо попросить помощи, но я уверена, что если заговорю, никто не услышит.

Иногда мне в голову приходит мысль, что лучше бы я не существовала, а с другой стороны, по воскресеньям я и так сомневаюсь, что существую. Прийти сюда было ошибкой. Еще одной ошибкой. Я от них устала.

В тот вечер Лизе не удалось навестить отца. Когда она закончила работу, ее встретили двое полицейских и отвезли прямо в участок. Это не отняло много времени. Она вернулась домой до темноты. В квартире было холодно. После того как выехал Эд, некому было оставлять отопление включенным на весь день. Хотелось есть. Но о том, чтобы готовить или просто войти в кухню, она даже подумать не могла. Она села в полутемной гостиной. Сумерки обесцветили все в комнате; остались только контуры и тени. Она сидела не шевелясь и ощущала себя частью обстановки, неподвижным предметом. Подумала, что может застыть так навсегда.

Она долго смотрела на темные очертания телефона, прежде чем взять трубку. Первые две попытки позвонить не удались. Сперва было занято, а во второй раз какая-то растерянная женщина кричала Лизе в ухо: «Каз? Каз?», пока Лиза не положила трубку. Было бы легче, если бы у нее перестали дрожать руки. Она набрала номер в третий раз, и после двух гудков ответил Курт.

— Здравствуй, мама, — сказал он.

Лиза опешила, а потом, когда попыталась заговорить, поняла, что не разговаривала уже несколько часов, и голос у нее сел…

— Мама? Я тебе дозванивался…

— Это я, Курт. Лиза.

— А, здравствуйте. — Наступила пауза. — Теперь вы знаете, что единственный, кто мне звонит, — это моя мама.

Лиза на это не ответила.

— Я взяла ваш номер у вашего начальника. Надеюсь, вы не в претензии?

— Нет, очень приятно вас слышать. Как вы?

Лиза молчала; она не знала, что сказать. Она подумала, что пойти на попятный еще не поздно и нет никакой разумной причины как-то продолжать, и тем не менее сказала:

— Мне надо с вами увидеться.

Он с облегчением увидел, что никаких признаков сожителя нет. Квартира выглядела и пахла так, как будто ее недавно отмыли. Когда Лиза открыла дверь, вид у нее был усталый, и по ходу вечера Курт заметил, что она не так оживлена, как в прошлую их встречу. Он отнес это на счет выпитого. Он принес бутылку «Далвинни», и они довольно крепко приложились, хотя поначалу Лиза опасалась, что ей станет плохо. Курт захватил виски, чтобы успокоить нервы: он уже и не помнил, когда выпивал с кем-то последний раз. И не помнил, когда ему последний раз хотелось. Еще предстояло выяснить, о чем с ним собиралась поговорить Лиза, — ясно же, что не поболтать о кино и музыке, как до сих пор. Единственное, что объединяло их, — девочка; может быть, Лиза что-то узнала. Постепенно разговор становился менее формальным и более личным. Шли часы; они сидели, пили виски и рассказывали друг другу истории из своей жизни.

1 час ночи — Курт

В городе у нас один старик играл на гитаре. Уличный музыкант — но он никогда не клал шляпу, и денег ему не бросали. Постоянного места у него тоже не было. Он попадался мне всегда неожиданно — то у какого-нибудь подъезда, то у церкви, то на автобусной остановке. Играл он невероятно медленно — невероятно. По нескольку секунд держал пальцы между ладами. Но никогда не играл простых медленных мелодий, которые подошли бы неумелому, репертуар у него был сложный, технически трудные пьесы для гитары, но исполнял он их так медленно, что порой приходилось простоять рядом пять или десять минут, и только тогда ты соображал, что́ он играет. Как будто не хотел бросить ни одну ноту, пока не исследует всех нюансов, всех ее возможностей. И я стоял иногда час, иногда больше, слушал его игру. Меня не занимала мелодия, мне нравилось погружаться в каждую ноту — каждая была сама по себе произведением. А лицо у него не было искажено усилием или недовольством, когда он передвигал пальцы по грифу, — на лице было блаженство, неземное, самозабвенное блаженство. Все это мне казалось прекрасным, хотя, думаю, он не замечал моего восхищения, так же как насмешек всех остальных.

Однажды холодным днем я увидел его возле старого кинотеатра. Он играл какое-то бесконечное замысловатое арпеджио. На нем был вязаный шлем, закрывавший рот, а на земле лежала белая картонка со словами: «Концерт Альфонсо. Сегодня, 21.00, „Блэк хорс“». Только тут я узнал его имя.

На его выступлении присутствовал еще один человек. Женщина с темно-рыжими волосами, и она танцевала все два часа, что он играл, — по-моему, все это была одна песня. Я сидел за столиком со свечой, а напротив стоял только еще один столик и стул, словно музыкант знал, что на концерт придут всего двое. Закончив, Альфонсо слегка покачал головой и как будто впервые заметил нас. Наступило короткое замешательство; я не знал, то ли мне сейчас же уйти, то ли поблагодарить его, то ли сидеть, пока он не уйдет со сцены. Женщина стояла в другом конце зала, и мы продолжали вести себя так, будто не замечаем друг друга. Тогда Альфонсо заговорил, как бы обращаясь к публике: «Следующую песню я хочу посвятить сегодня вечером этим двум влюбленным». Он заиграл классический номер Джанго Рейнхардта — с необыкновенной свободой и легкостью. Пальцы лихо управлялись с головоломными пассажами цыганского джаза, и он подпевал себе нежным красивым голосом.

Что мы могли сделать? Взяли и напились вместе. Ее звали Нэнси. В следующие пять лет мы все до одной ночи провели вместе. И больше не видели и не слышали Альфонсо.

2 часа ночи — Лиза

Последнее время я думаю, что мозг мой немного испортился. Он не делает того, что должен делать мозг. Я заметила это несколько недель назад, когда ждала, чтобы компьютер выдал сегодняшние цифры. Я смотрела на стену, наверное, минут десять и вдруг осознала, что мысли мои за эти десять минут совершенно ничтожны, их даже нельзя зарегистрировать, это мысли в таком роде: «стена», «доска объявлений», «серое», «бумага», «коричневое пятно», — не мысли, в сущности, а элементарные следы восприятия. Я стала напряженно думать о своих мыслях вообще и поняла, что теперь они у меня редко бывают, совсем редко. И не только мысли — чувства, стремления, энтузиазм… что бы то ни было. Не знаю, давно ли это со мной творится. Каждое утро еду на работу и думаю: разберусь с чем-нибудь существенным и, может быть, даже сформулирую главный вопрос, но проходит минута-другая, и в голове только: «светофор», «синяя машина», «серое небо». У меня синаптических разветвлений и способности к абстрактному, кажется, не больше, чем у… улитки. Это напоминает мне уроки математики. В математике я была полный ноль. Когда я пыталась сосредоточиться на каком-то понятии, в голове сделалась пустота — буквально пустота, абсолютная. Проходил час, сдавали работы. Я пять лет была отстающей, действительно плелась где-то сзади, одна. И муть кругом, никого рядом. Но эта пустота была ограниченная — она возникала только, когда я думала о векторах или о дифференцировании. А теперь она распространилась на все остальное.