— Так вы сейчас не спите? Или я сон?

— Трудно сказать.

— Если у меня вырастут крылья или я заговорю по-русски, вы мне скажете?

— Да. Может быть, лучше поговорим о ваших друзьях-носках?

Лиза улыбнулась.

Курт возвращался в дежурку, чтобы съесть свои сэндвичи, но, подумав о Гэвине, спросил:

— Вы не голодны?

— Я всегда голодна после работы.

— Вам обязательно надо домой?

Она подумала о том, что Эд будет есть пиццу перед телевизором, о скучном запахе пепперони и покачала головой.

— Тогда пойдемте со мной.

Курт повел ее по пассажу к главному атриуму. Они поднялись на эскалаторе на третий этаж, в ресторанную зону, где в окружении торговых точек быстрого питания располагалась площадка со столиками и стульями — столовый двор, или галерея, или терраццо, смотря по тому, как вам впервые ее назвали. Когда они ехали на эскалаторе, центр показался Лизе почти красивым. Что-то волшебное было в просторных залах, приглушенном свете, бесшумном движении эскалаторов. Она задрала голову и посмотрела на черное небо за стеклянными панелями крыши, где мигали навигационные огоньки медленно проплывавшего самолета.

Курт показал на камеру и шепнул:

— Улыбнитесь Гэвину, он наблюдает за нами.

Когда они поднялись на верхний этаж, он спросил:

— Вы какую предпочитаете: японскую, итальянскую, тайскую, мексиканскую?..

Лиза улыбнулась и сказала:

— Вы каждую ночь так делаете?

— Никогда не делал. Не приходило в голову. Обычно я ем сэндвичи с рыбной пастой и слушаю рассказ Гэвина о разных подрядчиках, занимавшихся остеклением центра на протяжении всей его истории.

Лиза посмотрела на него: первый любитель рыбной пасты, который не скрывает этого и даже гордится своей привычкой.

— Ну так что выбираете? — снова спросил он.

Она подумала.

— В каком заведении можно разжиться сэндвичем с яичницей?

Курт улыбнулся и пошел в первую же кухню за ингредиентами.

Десять минут спустя они сидели со своими сэндвичами за единственным освещенным столиком среди перевернутых стульев и темноты. Курт сделал Лизе шоколадный коктейль, но неправильно рассчитал консистенцию, и Лиза мучительно пыталась втянуть густой состав через соломинку.

В конце концов она оставила попытки и сказала:

— Никак не идут из головы панды. Вчера вечером видела передачу о них и пришла в уныние.

— Почему?

— У них ужасная жизнь, знаете? Всю жизнь ищут для еды листья и бамбук, но пища не идет им впрок, они не могут ее переварить. Поэтому у них нет энергии, они вынуждены все время лежать и отдыхать. Мне даже говорить об этом грустно. Они такие… потерянные. Проводят всю жизнь в бессмысленных поисках, которые высасывают из них силы.

— В этом слышится что-то знакомое.

— Ну да, это, наверное, и угнетает меня. Тратят жизнь на поиски бамбука, когда им нужен батончик «Марс».

— Иногда я воображаю, что меня снимают в документальном фильме другие существа. И думаю: они смотрят, как я провожу свою жизнь в хождении по пустым коридорам, проверяю, заперты ли двери. Пытаюсь вообразить сопроводительный текст. Они бы недоумевали.

Несколько минут оба молчали, потом Курт добавил:

— Даже когда не думаю о документальном фильме, все равно такое чувство, что за мной наблюдают. Понимаете?

Лиза подумала о том, что сама она чувствует утром, проходя под камерами по пассажам.

— Да, бывает.

Курт помялся, потом продолжал:

— Бывает страшно, когда я один. Как будто за мной следят — не только камеры или Гэвин. Может быть, эта девочка, может быть, я сам — не знаю. Такое у меня чувство. Чувствую себя одиноким — как будто кто-то держится на расстоянии. Следит, но близко не подходит.

— У вас всегда такое чувство? — спросила Лиза.

Курт подумал и решил, что сейчас, когда он разговаривает с ней, такого чувства нет. Она ждала ответа, но он не мог его выговорить. Только улыбнулся, покачал головой и сказал:

— Давайте украдем кекс.

Безымянный мужчина

Блок 300–380. «Маркс и Спенсер»

Вот как мы проводим теперь воскресенья. Это стало традицией. Пару часов читаем газеты в постели, а потом приходим сюда. В газетах всегда что-то есть: рецензия на книгу, или диск, или рецепт. Даже заметки, не похожие на рекламу, — на самом деле реклама. И газеты на самом деле не газеты, а, скорее, каталоги. В общем, это нам задание на день. Пойти в «Зеленые дубы» и купить нужное. Может, увидим здесь еще что-нибудь и тоже захотим купить. Вечером — домой, хороший ужин, потом послушать новый альбом, прочесть первые страницы хорошей книжки — и кончен выходной. Всегда небольшое задание, потом небольшое вознаграждение. Сегодня ничего не захотелось купить. Ходим по всем нужным магазинам, и ничего не приглянулось. Но на улице дождь — что еще делать? Сидеть дома и смотреть друг на друга. На стену лезть по воскресеньям, как раньше бывало. Слава богу, что торгуют по выходным.

Сейчас она рассматривает французские хлебы с таким лицом, как будто говорит: «Я глубоко несчастна в душе, и виноват в этом непосредственно ты, но я изо всех сил стараюсь этого не показывать». Она играет в эти игры, как будто она лучше этого всего, как будто находит нашу жизнь пустой и бессмысленной, а мне этого, конечно, не понять. Я все про нее понимаю и все про нас. Я ее знаю, а она меня — нет. Я ее люблю.

Из динамиков сочился звук синтезированной флейты — «Ты в моем сердце навсегда». Курт сидел в кафе BHS³² и ждал сестру Лоретту. Ногу он обжег горячим чаем, когда наливал его себе в чашку. Локоть его лежал в лужице стерилизованного молока, вылившегося, когда он открывал пластиковый стаканчик. Он ел ломтик яблочного пирога, стоивший два с половиной фунта, и вкус от него во рту был как от чего-то мертвого. Но ни на что особенно хорошее Курт не рассчитывал, и неважнецкая реальность не нарушала очарования слов «послеполуденный» и «чай». Как и восемь или десять других одиноких посетителей, он сидел здесь за столиком с ощущением, что балует себя.

Курт и Лотти, как она предпочитала зваться, виделись обычно раз в году — несколько натужное скрещение путей в родительском доме в районе Рождества. Мать хотела, чтобы они снова стали близки, как в детстве, а Курту было, в общем, все равно. Лотти отстранилась от семьи в подростковом возрасте, и хотя в последние годы, после рождения сына, отношения с матерью сестра восстановила, с Куртом они так и не наладились.

Курта рассердил ее демонстративный подростковый мятеж: во-первых, из-за того, что тот огорчал родителей, а во-вторых, из-за его банальности. Старшая сестра разочаровала его, показав себя эгоисткой, и к тому же глупой. Как будто в день четырнадцатилетия она прочла руководство и затем по пунктам начала воспроизводить весь стандартный репертуар молодежного бунта. Она стала шаблонным панком позднего призыва — через десять лет после того, как остальные вымерли. Сделала себе их обычную прическу, пирсинг в обычных местах, нюхала всякую дрянь, воровала из материной сумки, спала с каждым парнем в округе и в шестнадцать лет переехала жить к тридцатилетнему мужчине, который звал себя Плю. Курт всего раз его видел. Как-то вечером Плю заявился к ним с Лореттой, и мать, с ума сходя от беспокойства и боясь проявить невежливость, пригласила его к чаю. Плю сел на диван и молча двадцать минут играл в гляделки с Куртом-старшим, между тем как Пат весело, без умолку трещала, словно перед ней сидела сладкая парочка из сериала, а не Лоретта и Плю, укуривающие друг друга вусмерть. В конце концов, не в силах более игнорировать дрожь на левой стороне мужнина лица, она с отчаяния попыталась вовлечь в диалог гостя. До этого она встревоженно поглядывала на белую пластиковую бутылку, подвешенную на цепочке к его шее.

— Плю, я хотела спросить у вас об этом вашем ожерелье — что вы держите в бутылке?