И на днях я опять об этом подумала. Вспомнила, какой неугомонной была в детстве. Всегда чем-то занята, всегда с какой-то задачей, в поисках чего-то… обычно музыки. Брат был намного старше меня, но не видел никаких причин, почему маленькой девочке нельзя знать обо всех этапах карьеры Ли «Скрэтча» Перри, и когда именно Дэвид Боуи навсегда превратился в пустышку, и почему Боб Дилан — враг. Он составлял для меня подборки и нарочно включал туда дурацкие песни, чтобы развить во мне критические способности. Мне было восемь лет — и он превратил меня в монстра. Поначалу я говорила, что мне нравится все на кассете, а потом научилась отличать слабые номера, и кончилось тем, что он иногда смеялся, слушая мои путаные и злые нападки на песни, которые он любил. Иногда я даже убеждала его, что исполнение подражательное, или неискреннее, или что оно — бледная тень более ранней записи. По-моему, в этом возрасте музыка проникает в тебя глубже, чем когда-либо потом. Я тонула в пластинке или альбоме, они смыкались вокруг меня. Я садилась в автобус, ехала в старый магазин «Вирджин» и часами читала там книги, искала указаний или объяснений, вчитывалась в тексты песен, старалась понять стихи. Брат водил меня на концерты и выступления; наверное, мы выглядели странной парой: ему двадцать два года, мне — тринадцать… но это были лучшие дни, лучшие дни моей жизни. Думаю, я больше никогда не была так сосредоточенна, так захвачена чем-то, как тогда, когда мы ходили слушать группы. Теперь все это ушло, и я ощущаю это как потерю. Теперь я работаю двенадцать часов в день, и мозг у меня пришел в негодность, и, кажется, я вообще не слышу музыку.

3 часа ночи — Курт

Я затосковал до того, как она умерла. За три месяца до того, как на нее наехала машина. Иногда мне кажется, что все это время машина приближалась, постепенно прибавляла скорость, чтобы довершить мою потерю. Ты просыпаешься однажды — и все переменилось… так бывает. Действительно бывает так, что проспали всю ночь вдвоем, обнявшись, и за эту ночь что-то изменилось. Я почувствовал это по виду ее спины, когда проснулся, — что-то было в ней непривычное, угловатое, другое. Это был день ее рождения, я засунул руку под кровать и вынул приготовленные подарки, разложил вокруг нее. Я хотел, чтобы она проснулась среди свертков, и тихонько положил их на одеяло, нагретое солнцем, хотя лежала она как-то так, что мне показалось — она уже не спит. Я шепотом позвал ее, она не ответила. Солнце светило на кровать, и она должна была проснуться через несколько минут. Мы всегда просыпались почти одновременно. Но она не шевелилась. Я подумал, в каком порядке мне хотелось бы, чтобы она разворачивала подарки, — чтобы лучшие под конец. Наверное, час прошел, и вдруг она повернулась, глаза у нее были открыты, и я понял, что все это время она не спала, может быть, несколько часов — лежала отвернувшись, смотрела на стену и, конечно, знала, что я это понял. Вот так все быстро и страшно. Она меня больше не любила. Но ничего мне так и не сказала. Вела себя по-прежнему, говорила, что любит, — может быть, надеялась, что любовь вернется. Мы оба ничего не сказали. Иногда по ночам я не мог сдержаться и плакал, плакал, плакал, она обнимала меня, мы оба молчали об этом, я зарывался лицом ей в грудь, прижимался к ней сильнее и сильнее, хотел почувствовать прежнюю уверенность, неразрывность — и не было ничего.

Три месяца. Я думал: сколько еще осталось до того, как она уйдет? Сколько еще я буду забываться — забывать, что она меня больше не любит? Долго ли еще не смогу сжиться с этой мыслью без напоминаний? Через три месяца автомобиль отнял ее у меня окончательно, и тут мое горе вдруг стало законным и не стыдным, трагическим, непошлым. На похоронах мне все говорили: «Она вас так любила, вы были всем для нее, всем», — а я кивал и говорил: «Да, я знаю, я знаю. Это было счастье».

И я похоронил это, похоронил как мог глубже в сне и самообмане — думал, что, может быть, мне приснились эти последние месяцы, что, может быть, она любила меня до конца. Я думал: невозможно, чтобы такое настоящее и большое исчезло навсегда, я пытался врать себе… но теперь вы знаете правду и должны помнить ее для меня. Самому мне иногда трудно ее помнить, она такая, что помнить трудно, но я хочу, чтоб вы не позволяли мне забыть. Берите меня за руку, как сейчас, держите ледяной рукой, и я буду знать, что это была правда, и не засплю ее в следующий раз.

4 часа ночи — Лиза

Мы с братом должны были встретиться в закусочной «Уимпи» в восемь часов. Мы часто ездили в город вдвоем, но в тот день у него было какое-то дело, и он рано ушел из дому. В город меня отвез отец. Мне было тринадцать, и ему не нравилось, что вечером я одна поеду на автобусе в город. Хотя «Уимпи» было место спокойное — что может случиться плохого под носом у королевского стражника?³⁸ Я сидела, пила апельсиновую шипучку и в сотый раз разглядывала билеты. Мы собирались на «Крафтверк»³⁹ — для меня это было чем-то вроде научной фантастики. Я не то что волновалась — мне было почти дурно, не верилось, что мы увидим их живьем, или в каком-то электронном виде, или еще как. «Крафтверк» занимали отдельное место у меня в голове, были окружены какой-то особой атмосферой. То, что «Крафтверк» где-то там существуют, и еще страннее — что другие люди у нас в городе знают о них и слушают их — это мне казалось удивительным… даже пугало. Я смотрела в окно и пыталась угадать, кто из прохожих идет на концерт, но угадать не могла. Люди шли с покупками, с зонтами, в шерстяных пальто, курчавые шатены с велосипедными прищепками на брюках, люди с хозяйственными сумками. Эти миры были несопоставимы. Голова у меня кружилась от невероятности предстоящего — или от предвкушения: увидеть публику хотелось не меньше, чем самих «Крафтверк». Это была медленная пытка — наблюдать, как сдвигаются стрелки часов, а брат все не появляется. Денег у меня было только еще на один стакан ситро, даже на телефон-автомат не хватало. Сочетание вкуса апельсиновой воды и картонного стакана так запало в память, что до сих пор рождает чувство отчаяния, паники, разочарования. Каждые пять минут я решала, что пойду сама, но тут же мне представлялось, как брат подбегает к зеркальному стеклу, ищет меня, и я не могла уйти. Странно, он ведь так и не подбежал к окну, а картина эта засела у меня в голове, как будто это было. Я вижу его испуганное, виноватое лицо. В конце концов приехал отец и забрал меня.

Брата задержали в полиции. Недалеко от места, где он работал, исчезла девочка Кейт Мини, и, видимо, на брата пало главное подозрение, хотя обвинение ему не предъявляли. Никому не предъявили — тело не было найдено. В последующие недели полиция расспрашивала меня о брате, о наших «отношениях» — что это значит? Мы родственники… дальше что? Задавали ужасные вопросы. Говорили, как мне повезло, что брат уделяет мне столько внимания, но на самом деле они так не думали, я уже тогда поняла. Они ничего не смыслили в музыке. Я пришла из полиции и хотела рассказать ему всю ерунду, которую они говорили, и что один из них написал в блокноте «Крафт Уорк» вместо «Крафтверк», и как они возбудились, услышав, что мы вместе смотрим «Мьюзик бокс»,⁴⁰ — решили, что мы каждый день разглядываем музыкальный ящик. Но брат еле-еле со мной говорил и не смотрел в глаза. Ему страшно было подумать, что они мне там вложили в голову, а я должна была ясно ему сказать: ничего они мне не вложили. Но я думала, что это и так ясно, а если сказать — значит, есть сомнения, а у меня их ни секунды не было. Для меня ничего не изменилось, а он уже никому не доверял. Знаю, как ему было тяжело: соседи вели себя оскорбительно, отец замкнулся, мать горючими слезами умывалась, но я была с ним, его верный друг, а он меня будто не видел.