– Будет вам. Чтобы в вашей летописи – и ни единого слова? Быть не может!
– Ах, вы об этом… – он полез в карман за расческой и долго приводил в порядок усы и бородку. – Сами посудите, – промолвил, наконец, Игнатий Тихонович, без нужды долго рассматривая свой чесательный инструмент, дуя на него и скрывая во внутреннем кармане пиджака, – ваш приезд и все, ему сопутствующее… Я просто обязан! С обоснованием истинных причин, каковые… Ну, словом, вследствие которых… – Он запутался и сник.
– А я и не знала ничего про летопись, – простодушно призналась Оля. – А вы, оказывается, все пишете. И про всех?
Летописец на сей раз отмолчался, младший же Боголюбов, углядев на столе лекарства, спросил, какими снадобьями его тут лечат.
– Это все Игнатий Тихонович… Он у заведующей аптекой сына учил, – сообщила Оля. – От сотрясения что было, все дала. Циннерезин вот, ноотропил… это вы уже принимали… по две таблетки два раза… и еще вот уколы вам делать… я как раз собиралась…
– Да вы умеете ли? – заметно веселея, спросил Серей Павлович.
– Илюшечка как заболеет, я ему всегда… Он меня медсестричкой зовет. Шприцы одноразовые…
– Серафиме Викторовне моей добывал, – не без печали пояснил Игнатий Тихонович. – Не пригодились.
Коллеги! Так обратился доктор Боголюбов со своего узкого и продавленного ложа к старичку Столярову, имевшему, как всегда, вид чистенький, но на сей раз утомленный, и лебеди-Оле, сосредоточенно набиравшей лекарство в шприц. Время к полдню. Больной явно идет на поправку, о чем свидетельствует его желание посетить местный буфет, после первого знакомства оставивший, правда, о себе наихудшие впечатления. Игнатий Тихонович отрицательно покачал головой. Вам нужна полноценная, калорийная и в то же время необременительная для желудка пища, составляющая важнейшую основу жизненного благополучия. Ни одно заведение общественного питания нашего города, и прежде всего – буфет этого постоялого двора, не сможет предложить вам что-нибудь в меру горячее, свежее и полезное. Но вот – он указал на Олю – ваш ангел-хранитель, приготовивший и доставивший в вашу нору термос с бульоном из приобретенного на рынке с утра пораньше цыпленка. Цыпленочек бегал, малютка резвился и клювиком крошки клевал – но, схваченный сильной рукою, смирился и супом для бедного доктора стал. Каково? Вполне языческая жертва. На алтарь. Кхе-кхе. Дабы некстати упомянутый алтарь не вызвал сердечного смятения, а у кого – объяснять не следует, тем более ей предстояло сию секунду вонзить иглу в плоть Сергея Павловича, с наивысшей деликатностью им обнаженную, он проговорил, будучи лицом вниз и, таким образом, в тощую подушку, что Игнатий Тихонович имел в виду алтарь всяческого благородства… ох… и душевной чистоты. Всем известно, медики не выносят уколов. Но у вас, сестричка Олечка, легчайшая ручка. Дайте поцелую.
– Вот еще! – голос у нее дрогнул, и она поспешно убрала руки за спину. – Привыкну, чего доброго… Бульон лучше пейте из цыпленочка-малютки.
После двух чашек крепкого бульона Сергея Павловича потянуло в сон. Глаза слипались, но он помнил, о чем следует попросить чистенького старичка.
– В «Охотнике-рыболове»… «Рыболове-спортсмене»… забыл… видел на витрине фонарь и нож. Был перерыв, я не купил. Купите… пожалста… Мне сегодня… может…
И он заснул. Спал он долго, до вечера, пробудившись однажды лишь для того, чтобы выпить еще чашку бульона, проглотить таблетки, набрать в шприц пирацетам и со стоном вогнать иглу себе в бедро. Сновидения посещали его, впрочем, в большинстве своем довольно неясные за исключением двух: Аня бежала навстречу ему, почему-то с опущенным лицом из-за чего, в конце концов, он стал сомневаться: Аня ли это? или, может быть, Оля? Но тут она подняла голову, он увидел ее лицо с маленькой темной родинкой на левой щеке, и горло ему перехватило счастливое чувство долгожданной встречи. Он протянул к ней руки. Аня! Сейчас он обнимет ее. Я встретил вас, и все былое, вместо скорбного генерала запел он сам, но куда более полнозвучным тенором. Игра голосовых связок, вот и весь секрет. Но как странно и как на нее не похоже! Она прошла мимо, словно не заметив его. Быть может, он превратился в тень? Стал призраком, неразличимым в ярком свете дня? Принял чужой, ей незнакомый облик? «Анечка!» – хотел было изо всей силы закричать он ей вслед, чтобы она обернулась, узнала его и улыбнулась той своей сияющей и вместе с тем робкой улыбкой, от которой у него радостно и тревожно замирала душа. Но голос, которым он только что так сильно и страстно пел об их нерасторжимой вечной любви, вдруг пропал. Сиплый шепот вылетал изо рта у него. Однако он продолжал упорно звать ее, надеясь, что вот-вот его голос прозвучит во всю силу, и она услышит, оглянется и поймет, что это он призывает ее к себе, невенчанный ее супруг, возлюбленный и отец их будущего сыночка. Нет. Не оборачиваясь, уходила все дальше и дальше.
Конечно, он мог бы догнать ее, взять за плечи, повернуть к себе и спросить: «Что с тобой? Что случилось? Что-нибудь с Ниной Гавриловной? Отчего ты молчишь? Отчего проходишь мимо, будто я не твой муж? Или ты меня больше не любишь? Правда, я чуть было не согрешил здесь, в Сотникове. Ее зовут Оля, она меня полюбила – я думаю, от одиночества, от своей женской неприкаянности. Но я как был, так и до смерти останусь верным тебе! Тебе. Одной тебе». Он пытался пойти, даже бежать вслед за ней, но каждый шаг давался ему с превеликими усилиями, будто на ногах у него висели пудовые гири. Он глянул вниз и с ужасом увидел, что идет по какой-то трясине, проваливаясь в нее почти по колено. Силы покидали младшего Боголюбова. «Аня! – со стоном вымолвил он. – Да помоги же!» Она, наконец, остановилась и посмотрела на него. Далеко ли была она, близко ли – этого он знать не мог. Но видел, ясно видел ее скорбно сжатый рот и катящиеся по щекам слезы. А его тянуло все ниже, все сильней засасывала его трясина, и вот уже подступала к груди, тяжелым обручем смыкаясь вокруг сердца. Он глянул вверх – не протянула ли ему свою спасительную ветвь ива. Но не было ивы, не было берега, на котором могла бы расти она, ничего не было. Дышать становилось все трудней. «Анечка!» – в последний раз позвал он ее. Она прощально махнула ему рукой, повернулась и побрела дальше.
Затем каким-то непостижимым образом он оказался в кабине «Скорой помощи» с тощим Кузьмичом за рулем и студиозом, который сидел позади, возле носилок, и кричал, что надо гнать, иначе мы его потеряем. Доктора Боголюбова это почему-то совершенно не трогало, и он отвечал с поразительным и несвойственным ему цинизмом вроде того, что потеряем – найдем нового. Кузьмич в ответ осуждающе сплевывал в приспущенное окно и говорил, что ты, доктор, в последнее время совсем оборзел. Делом бы лучше занимался, чем всякую херовину искать. Вон и по башке схлопотал, чтоб не совался куда не просят. В больнице они шли бесконечным подземным коридором со стенами, выложенными когда-то белой кафельной плиткой. По выщербленному полу грохотали каталки, все почему-то не с больными, а с наваленными на них грудами грязного белья, из-под которого – заметил, но совсем не удивился Сергей Павлович – торчали то желтые худые ноги, то руки, тоже худые и желтые, с отросшими в предсмертной болезни длинными ногтями. Голова заболела. Он обхватил ее обеими руками и шел так, не глядя по сторонам и позабыв о своих спутниках и о больном, которого они везли в приемный покой. Глубочайшая тоска овладела им, словно этот коридор с закрашенными черной краской матерными словами, фашистскими знаками, похабными рисунками и паутиной под потолком, откуда ее ленилась сметать нерадивая уборщица, вел к концу его жизни, в одиночество, мрак и пустоту.
Толкнув дверь, он оказался в комнате сплошь серого цвета. Серый свет угасающего зимнего дня падал из узкого окна. Землисто-серыми были лица трех сидящих за столом людей: женщины преклонных лет с трясущейся головой в белой косынке с черепом и скрещенными костями на ней и двух мужчин справа и слева от нее неопределенного возраста, в халатах разного цвета: один в синем, другой в черном, но с одинаковым недобрым выражением холодных серых глаз. «Привез?» – едва слышно спросил один из них, и, как на морозе, пар вылетел изо рта у него. Сергей Павлович молча кивнул на каталку за спиной. Старуха с трясущейся головой проскрипела: «Сюда давай». Доктор оглянулся: ни студиоза, ни Кузьмича в комнате не было, а на каталке лежала против обыкновения не прикрытая даже простыней, нагая цветущая девушка с длинными русыми волосами и высокой грудью с ярко-алыми, будто только что страстно целованными сосками, чем-то напомнившая ему Олю. Он перекрестился. «Ну-ну! – грубым голосом прикрикнула на него старуха, сняла и перевязала потуже косынку с черепом и костями, под которой у нее оказалась совершенно лысая голова. – Тоже мне, Войно-Ясенецкий выискался. Не туда попал, милок. Ну давай, давай ее сюда».
