Но послушайте! – воззвал Сергей Павлович. Не кажется ли вам, беспристрастные судьи, и тебе, великий страдалец, что замысел о появлении на свет безрукого мальчика не исчерпывается довольно-таки плоским объяснением вроде того, что перед нами злая прихоть природы или же что семя зачатия и лоно рождения были поражены проказой греха. Разве не подсказывает сердце, которое в этом, да и во многих других случаях служит нам вернее разума, что в образе мальчика с отсеченными по произволению Творца руками явлена некая мучительная тайна, призыв безбоязненно заглянуть в черноту метафизического колодца, соединяющего нас с иными измерениями жизни. Что можно увидеть в его глубине, там, где неподвижно стоит темная вода? Что можно услышать помимо гулкого отзвука собственного прерывистого дыхания? О чем можно думать, уставив взгляд в завораживающую бездну? Что до меня, со всей искренностью признался Сергей Павлович, то я пусть смутно, но вижу праотца нашего Авраама, после трехдневного путешествия приблизившегося к горе Мориа вместе с сыном своей старости, любимейшим, предизбранным, обещанным и явленным Исааком. И робкий шепот отрока я слышу, вострепетавшим сердцем угадавшего уготованную ему участь. Седого как лунь старца я вижу, и левую его руку, закрывшую лицо сына, и правую, уже было занесенную, и ангела, перехватившего готовую к смертельному удару руку отца, и выпавший нож с позлащенной, по всей видимости, рукоятью и чуть изогнутым лезвием наилучшей стали. Вряд ли мы способны хотя бы в малой степени постичь потрясение, от которого Авраам едва не лишился чувств. Знаемое ли дело: сначала смириться перед недвусмысленным и леденящим душу приказом свыше и в своем сердце уже похоронить отрока, долгожданного наследника всех обетований, а затем вдруг узнать, что приказ отозван! Из лютого холода в палящий зной – чья грудь не разорвется от подобного испытания! Вот почему с таким тягостным недоумением Авраам обратил свое лицо к ангелу. Что случилось? – как бы спрашивает он. Все готово. Вот жертвенник – и вот жертва. Измученный праведник, он пока еще не понял, что прошел через горнило самого страшного в своей судьбе испытания и что отныне на золоте его веры оттиснута высшая проба.

В определенном смысле подросток из интерната, подкидыш, дитя, не согретое ни материнской лаской, ни отцовским попечением, также взошел на гору Мориа, где в отличие от Исаака, безбедно, кстати говоря, прожившего до ста восьмидесяти лет, был, если позволительно так выразиться, частично, но весьма ощутимо принесен в жертву. Не столь важно, как было совершено это жертвоприношение – с помощью ли ножа седобородого и седовласого старца, вечного среди меняющихся поколений, или в результате пагубных превращений и обрывов наследственной цепочки. В темной воде колодца сквозь легкую дымку на ее поверхности вдумчивый созерцатель наверняка обнаружит нечто такое, что заставит его затрепетать от восторга и ужаса. Адонай! – едва пролепечут его скованные благоговением губы. Элохим! – не помня себя, шепнет он. Иегова![55] – исторгнется из его стеснившейся груди. Да, это Он. Господь. Творец. Вседержитель. Всем видимый и невидимый. Да, это Его вина или недосмотр, называйте, как вам заблагорассудится, но во всяком случае Он очевидно попустил этому совершиться. Отчего? Уж, конечно, не по какому-то недоброму чувству, ибо ни один здравомыслящий человек не осмелится упрекнуть Его в заведомой неприязни к одному из своих творений. Нет, нет, ничего похожего на умысел. Причина одобренного Им жертвоприношения скрыта в глубинах, нам, по сути, недоступных и непостижимых. Мы можем лишь с величайшей осторожностью предположить, что незавершенная жертва Исаака, искупительная – Христа, и частичная – подростка представляют собой явления, по крайней мере, сближающиеся по своей духовной сути. Безрукий от рождения подросток – это ощутивший веяние смерти Исаак или, если хотите, еще не испустивший дух Христос, во всяком случае, тот Христос, который страдал на кресте человеческим страданием. Что из того, что уязвленный своей неполноценностью собеседник Сергея Павловича стал исступленным богоотрицателем? Что из того, что он яростно требует, чтобы Создатель признал свою вину и принял меры к ее устранению? Что из того, что из его уст вырывается опаленное безысходной мукой «нет!» в ответ на призыв не отвергать свою связь с небесным Отцом? Хотели бы мы взглянуть на молодого человека, без ропота и зубовного скрежета принявшего участь, подобную той, какая выпала Саше. Все это не должно помешать нам различить хотя бы отблеск посланной с ним тайны. Мир, полагаем мы, никогда не станет лучше, если не узнает в безруком подростке своего искупителя.

– Клянусь, – воскликнул Сергей Павлович, – все переменится!

– Что?

Исключительно из вежливости. Ему неинтересно. В самом деле, что может измениться, если известно все наперед. До конца. Отчего люди не спрашивают себя: а зачем, собственно, они живут? Ибо в соответствии с образом жизни отвечать следует так: для того, чтобы умереть.

Колокол продребезжал где-то там, возле дома, от которого пахло щами. Черный пес встрепенулся, поднял голову и потянул носом воздух.

– Пора есть кашу, – поднялся подросток.

– Какую? – тупо осведомился доктор, вызвав легкую улыбку юного собеседника.

– Вчера была пшенная. А сегодня что ваш бог даст и наша Тамара Петровна. Ладно, – кивнул Саша, – до свидания. Вернее – прощайте. Вряд ли когда-нибудь…

Но Сергей Павлович, положив руки ему на плечи и слегка притянув к себе, попросил не спешить. Погоди. Он с усилием подбирал слова. Вот человек… Кто? Неважно. Не имеет значения. Вообще человек. Падает камнем. Стремглав летит в бездну. Или висит над пропастью, ухватившись за ветку… (вздрогнул, тотчас вспомнив едва не погубившее его болото и протянувшуюся над ним тоненькую ветку ивы). …и с ужасом обреченного наблюдая при этом за неустанной работой двух мышек – черной и белой, подтачивающих ее остренькими зубками.

– Я понял, о чем вы, – уголком рта усмехнулся Саша и повел плечами, указывая, что Сергею Павловичу пора бы убрать свои руки. – Считайте, я упал и разбился. Меня нет. Мышки, знаете ли. Ночь и день. Да мне и ухватиться нечем.

– Но ведь не они спасают! – вскричал доктор, перед лицом подростка, будто в просьбе о подаянии, сложив вместе обе ладони. – Не они! Ты как будто не понимаешь… Погоди, – устало промолвил затем он, – успеешь к своей каше. Я тебе вот что… Да! Не помню, я, по-моему, тебе говорил, что я врач… Говорил? Ну вот. Я в Москве многих очень хороших докторов знаю, а кого не знаю, меня познакомят. Я еще день, весь завтрашний день в Сотникове, а послезавтра утром на поезд… – Он подумал о предстоящем ему завтра ночном походе в монастырь и прибавил: – Так, по крайней мере, я рассчитываю. Я к тебе еще зайду. И вот что, – решившись, сказал он, твердо глядя в серые глаза подростка. – Я все узнаю… о всех, кто это, – он указал взглядом на младенческие ручки, – оперирует… Протезы, если понадобятся. Кто действительно может помочь. А потом за тобой приеду.

– Хотите – приезжайте, – опустив глаза, глухо сказал Саша и, кликнув черного пса, повернулся к Сергею Павловичу спиной и отправился на ужин.

«Как он будет есть? – глядя ему вслед, спрашивал себя доктор и с отчаянием думал, что, может быть, следовало бросить к чертовой матери все эти поиски и завтра же уехать вместе с безруким подростком в Москву. – Как он будет жить?»