А ведь он хороший писарь — кто, скажите, сравнится с ним по скорости письма и четкости почерка? Он неплохой человек, какой бы отталкивающей ни была его внешность. Он терпеть не может насилия, любит Бога и церковь, хотя и без обожания. Он даже любит детей и животных — редкое качество в век жестокости и насилия, — и все же большинство тех, с кем ему приходится иметь дело, относятся к нему как к прокаженному или нищему.

Иногда Томас подумывал о самоубийстве, но понимал, что никогда не отважится на подобный поступок, и не только потому, что это богопротивное деяние, ведущее к вечному проклятию и мучениями в аду, но и потому, что знал: у него попросту не хватит смелости, чтобы поднять на себя руку.

Все это были привычные мысли, поневоле приходящие в голову едва ли не каждый день. Он попытался посмотреть на вещи с другой, более яркой стороны. Например, коронера, по крайней мере, убедили взять его к себе в качестве писаря, так что ему не пришлось голодать на улице. И еще ему повезло с жильем — пусть жалкий, но свой угол при соборе, спасибо архидиакону, посодействовал.

Томас вздохнул и шлепнул мула в бок, заставляя его тронуться с места, и животное, миновав рощу, зашлепало по мелководью речки, приближая наездника к Сэмпфорд-Спайни и очередному этапу расследования.

На следующий день, пополудни, в деревню Питер-Тейви медленно вошел странник в серо-белом облачении цистерцианского монаха. При нем был длинный посох, вырезанный недавно из орешника, и странник, обратившись с просьбой о пище и ночлеге в поместный дом, сказал, что он возвращается в Саттон близ Плимута после паломничества к мощам святого Давида в Уэльсе.

Сенешаль, управляющий поместья, отправил его в одну из хижин, прилепившихся к обветшалому строению, где располагалась кухня. Ему показалось странным, что монах обратился за едой и кровом в поместье, хотя всего в часе ходьбы, за долиной Тейвисток, находится огромный монастырь Святой Мэри и Святого Румона, однако после некоторых размышлений он решил, что, по всей видимости, цистерцианские монахи не в ладах с бенедиктинским орденом.

В кухне хромой парень и две беспрестанно хихикающие девушки были заняты приготовлением еды для вечерней трапезы в холле. Они оказались довольно дружелюбными и угостили монаха щедрой порцией вареных овощей, хлебом из муки грубого помола и несколькими ломтиками соленой ветчины, добавив к ним неизменный кувшин с водянистым элем.

Никогда не упускающие возможности поболтать со странниками повара, жаждая услышать новости о неведомом мире за пределами деревни, засыпали гостя вопросами о паломничестве. Благословленный богатой фантазией, он нагородил бесконечную цепочку вранья, дабы удовлетворить их любопытство, потому что на самом деле никогда не был ближе к могиле Святого Давида, чем в Гластонбери.

В промежутках между красивыми выдуманными историями коротышка в серых одеждах умудрялся вставлять собственные вопросы, и ближе к ночи Томас, а это, разумеется, был он, похвалил себя за успешно проведенную разведку, устраиваясь на ночлег на охапке свежей соломы в углу цокольного этажа. Он лежал, завернувшись в толстую монашескую хламиду, надетую поверх собственных одежд, впервые за два дня более-менее отогревшись перед очагом в центре помещения, где тлел древесный уголь. Вокруг него спали или разговаривали с дюжину других мужчин и детей, в основном прислуга или рабочие при поместье, у которых не было собственного жилья.

Через один из оконных проемов в стене Томас смотрел на усыпанное звездами ночное небо, невероятно прозрачное в первые морозные дни года, и проговаривал в уме повествование, которым собирался поразить коронера Джона по возвращении в Эксетер.

В Сэмпфорд-Спайни он первым делом разыскал местного священника, толстого и ленивого мужчину, чьи основные интересы сводились к элю и сидру в ущерб, разумеется, его пасторским обязанностям. Томас выдал себя за священника, направляющегося в пожалованный ему указом епископа Эксетерского церковный приход в отдаленной части Корнуолла. Знание имен и знакомство с религиозными обычаями облегчило задачу, и вранье сошло ему с рук, тем более что безграмотный коллега и не проявил особой подозрительности.

Ему удалось заручиться у священника обещанием ночлега. В качестве приложения к ночлегу он получил немного еды, недостаток который был с лихвой компенсирован избытком хмеля, развязавшего язык хозяина до неудержимой болтливости. Прежде чем они свалились на набитые сеном матрасы на полу единственной комнаты дома, пристроенного к деревянному зданию церкви, Томас выудил из собеседника все сведения о человеке по имени Эльфгар, которые только имелись в Сэмпфорд-Спайни.

— Заезжал он к нам, заезжал, — промямлил священник, с трудом шевеля языком, отрыгивая газ от трех кварт сидра. — Приехал на хорошем большом коне, уже поздно вечером; правда, тогда дни были длиннее, чем сейчас. Сказал, что направляется в Питер-Тейви, спрашивал, как туда добраться. Решил, что до темноты не поспеет, потому что лошадь у него захромала. Та карга, что варит пиво в нашей деревне, содержит приют, который с натяжкой может сойти за таверну, — во всяком случае, у нее найдется лишний матрас для путника, поэтому он остановился на ночлег у нее.

— А почему никто, например деревенский староста, не сказал об этом коронеру, когда он заезжал сюда после того, как нашли труп? — поинтересовался Томас. Священник был слишком пьян, чтобы удивиться, откуда его гостю известно, о чем сообщили коронеру жители деревни, а о чем промолчали. Джон де Вулф ненадолго заглядывал в деревню, чтобы провести короткое дознание, но в тот день священник отсутствовал и потому не мог в сегодняшнем госте опознать коронерского писаря.

— Что? И навлечь на деревню штраф? Еще чего не хватало! Староста молчал как рыба. — Богослужитель пьяно усмехнулся. — Да и вообще, этот парень провел здесь пару ночей и поскакал себе дальше, живой и здоровый. Откуда нам было знать, что через несколько миль по дороге его поджидает смерть?

— А когда пастухи обнаружили покойника, они что, не узнали, кто это? И куда подевался его конь?

Толстый священник набрал полный рот слабого сидра.

— Одному только Богу известно, что случилось с лошадью, — уж мы-то, по крайней мере, больше ее не видели. А что касается покойника, так нам никто ничего не говорил об этих самых новых коронерах, так что с нас и взятки гладки. Не буди спящую собаку, правильно? И покойники пусть себе спят спокойно, я так считаю.

Он рассмеялся надтреснутым смехом и лихо качнулся на табурете, единственным предметом мебели в комнате, если не считать расшатанного колченогого стола.

Итак, лежа на охапке соломы на полу в помещении цокольного этажа, Томас мысленно перебирал события прошедшего дня, в течение которого он побывал в Сэмп-форд-Спайни и Питер-Тейви. Хотя сообщения между двумя деревнями почти не было, он не рискнул вновь выдать себя за священника, поэтому, не доезжая нескольких миль-до деревни, он привязал мула в глубине рощи длинной веревкой, чтобы животное не испытывало голода в течение дня. Из притороченной к седлу сумы он достал приобретенный им давным-давно, после похорон цистерцианского монаха в Винчестере, покров. Вырезав в лесу посох, он вошел в Питер-Тейви пешком, надеясь, что никто не обратит внимания на белое дерево на конце посоха или на отсутствие монашеской тонзуры. Если бы кто-то поинтересовался, почему у него длинные волосы, он подготовил ответ заранее и пояснил бы, что волосы отросли за время трехмесячного паломничества к мощам Святого Давида, и что он поклялся не стричься до тех пор, пока не вернется в родной монастырь возле Плимута. Впрочем, как выяснилось, никому до него не было дела, и единственное, что хотелось услышать людям, с которыми он встречался, — это рассказы о большом мире, раскинувшемся за пределами их ограниченного горизонта.

Томас лежал, рассматривая ночное небо, вспоминая информацию, собранную по кусочкам из того, что поведали кухарки, грумы и несколько гревшихся вокруг очага стариков, из-за артрита неспособных более работать в поле.