Затем коронер в сопровождении помощников снова прошел через здание постоялого двора, и они зашагали вдоль Мясного Ряда по Милк-лейн в направлении Саут-Гейт-стрит, протискиваясь через толпы покупателей и развозчиков, обходя телеги и повозки, запрудившие тесную улочку.

— Волосатого наверняка повесят, — пискнул семенящий позади двух рослых мужчин Томас, набожно перекрестившись.

— Если свидетели, которых раскопал Гвин, дадут показания на расследовании, я передам его под ласковую опеку моего шурина, чтобы тот позаботился о нем до приезда королевских судей. А те уже вынесут приговор, и, скорее всего, он будет смертным.

— А с мальчишкой что? — поинтересовался Гвин.

— Это во многом зависит от усилий сестры милосердия — и воли Бога, которому она служит. Если раненый не выживет, мальчишку ждет виселица. Если он протянет год и еще день, парня могут осудить только за нападение.

Томас ненадолго задумался над последними словами коронера. Они проходили мимо Саржевого рынка, направляясь вниз, к Саут-Гейту.

— Так что, он будет сидеть в тюрьме целый год? — снова крестясь, спросил писарь.

Настала очередь Джона задуматься.

— Я думаю, что отпущу его на свободу, если у него найдется семья, которая за него поручится и внесет залог. У раненого будет больше шансов выжить, если с того, кто его ранил, получить деньги на лечение и уход, потому что, если он умрет, за ним последует и саксонец — только с помощью виселицы.

Гвин не разделял подобной снисходительности:

— Ага, только отпусти его из-под замка, и он через час окажется в лесу — или, и того лучше, воспользуется неприкосновенностью убежища в церкви.

Джон отнесся к такой возможности философски:

— Не исключено, что он предпочтет сделать все возможное, чтобы помочь раненому выжить, вместо того чтобы пускаться в бега. В любом случае, горожанам не придется покрывать расходы на содержание в тюрьме еще одного заключенного.

— А еще дешевле перерезать ему глотку, — хмыкнул Гвин, — или утопить в речке.

К этому времени они миновали церковь Святой Троицы и приближались к Саут-Гейту. Непрерывный поток горожан стекался к Южным воротам, одному из главных выходов из города, откуда брали начало дороги, ведущие в Лондон и Винчестер. За воротами дорога раздваивалась в Холлоувей и Магдален-стрит, последняя огибала Садернхей, широкую полосу пастбищ, садов и рощиц, расположившихся на склоне за пределами городской стены. Начало лондонской дороги, в которую вливалась Магдален-стрит, было известно под названием Булл Хилл — Бычий Холм, и после того, как заканчивались последние немногочисленные дома, взгляду открывалась виселица, возведенная на обочине тракта.

Сооружение производило жуткое впечатление своей простотой: всего-навсего два крепких столба высотой двенадцать футов с соединяющей верхушки столбов длинной поперечиной. Рядом выстроились несколько одиночных столбов с короткими перекладинами, к которым были подвешены сделанные из металлических пластин клетки, формой и размерами напоминающие человеческое тело. В некоторых клетках до сих пор догнивали останки ранее казненных преступников, распространяя вокруг невыносимый смрад и напоминая о бренности человеческой жизни и цене преступлений, в число которых входили и кражи любого предмета ценой более двенадцати пенсов.

К тому времени, когда Джон де Вулф в сопровождении своих помощников добрался до места предстоящей казни, вокруг виселицы уже собралась толпа человек в сто, а то и больше. Публичные повешения были популярным видом развлечения для тех, кто мог выделить на них час-другой по вторникам и пятницам. Кроме того, они представляли собой и значительное событие в жизни общества, поскольку тут люди могли повстречать знакомых и посплетничать; в ожидании процедуры некоторые даже умудрялись заключать сделки.

Там и сям стояли лоточники с подносами леденцов и засахаренных фруктов, нахваливая свой товар матронам, держащим у груди укутанных младенцев. Старики и калеки замахивались посохами на мальчишек, которые, уворачиваясь от ударов, продолжали играть в прятки в кустах на обочине дороги. Лишь с приближением момента смерти толпа немного притихала, чтобы лучше насытиться каждым мгновением зрелища, когда жизнь человека угасает в последнем приступе агонии удушения.

Джону публичные повешения не доставляли удовольствия, хотя он не понимал, откуда взялась такая нелюбовь. Приближаясь к основанию пустой виселицы, он ощущал легкое беспокойство. Насильственная смерть стала настолько привычной для коронера, что он редко о ней задумывался, — воины, искалеченные или убитые на поле брани, в течение многих лет составляли часть его образа жизни, и многих из них настигла смерть от его собственной руки, меча, булавы или кинжала. И все же было в этом жестокосердном ритуале умерщвления людей, никакого отношения к войнам не имеющих, нечто, вызывавшее в Джоне смутное недовольство, несмотря на очевидную иррациональность подобных эмоций. Справедливость должна торжествовать, злодеям следует показать, что их ожидает, иначе обрушатся все основы общественного устройства… и все же…

Коронер встряхнул головой, отгоняя неприятные мысли, и кивнул писарю, чтобы тот располагался с пером и чернилами за соседней телегой, на которой увезут казненных, когда они расстанутся с жизнью.

— Томас, запиши имена и место жительства преступников — хотя сегодня мы зря тратим время. У них на двоих добра не наберется и на пенни.

Одна из обязанностей коронера заключалась в том, чтобы обеспечить конфискацию имущества казненных, ибо оно переходило в собственность королевской казны. Однако большинство преступников не имели за душой ни пенса, и единственными их пожитками была истрепанная одежда, годящаяся разве что для того, чтобы быть сожженной или захороненной вместе с ними, если, конечно, им не предстояло после казни догнивать в назидание другим на виселице, в цепях или клетках.

Гвин отошел, чтобы купить себе кусок пирога, поэтому коронер присел на край телеги, дожидаясь начала церемонии.

Вскоре в Южных воротах появилась растянувшаяся по дороге небольшая процессия, и толпа, расступаясь, ожидающе загудела, пропуская еще одну грохочущую телегу, которую сопровождала дюжина солдат из замка. Телега приближалась, и Джон увидел бегущую рядом с ней женщину, через каждые несколько шагов пытающуюся уцепиться за борт. Еще немного, и до него донеслись рыдания и причитания женщины, хватающейся за грубые деревянные поручни. Телега, которую тащила за собой невозмутимая старая кобыла, медленно приближалась к основанию виселицы, и толпа сомкнулась за процессией, словно человеческая волна.

На телеге стояли жертвы предстоящего ритуала. Их руки были привязаны к переднему поручню, и оба не могли не то что сбежать, но даже сесть. Один из них был очень стар, седые волосы всклокоченными прядями падали на истертую донельзя сорочку. Безразличный ко всему происходящему, он, опустив подбородок на грудь, был само воплощение безнадежности. Джон понял, что смерть для него станет давно ожидаемым и желанным избавлением от долгой, жалкой жизни.

В противоположность старику, второй приговоренный трясся от страха, и истерические вопли матери, обламывавшей ногти о борт телеги, только ухудшали его состояние. Парнишке было лет тринадцать. Рыжие волосы оттеняли бледность кожи на лице, превратившемся в белую маску с красными глазами, из которых по впалым щекам ручьем текли слезы.

В причитаниях и стенаниях матери, которой и самой было не больше тридцати лет от роду, почти нельзя было разобрать ни слова, лишь изредка Джон улавливал повторяющиеся обращения к милосердию Господа и мольбы спасти ее сына.

Как только телега остановилась, один из шагавших в хвосте процессии солдат подошел к женщине и оторвал ее от борта повозки:

— Иди, мать, тут уже ничем не поможешь.

Она рухнула на колени в жидкую грязь и обхватила за ноги солдата, подняв к нему лицо, искаженное ужасом агонии, превосходящей ту, что предстояло испытать ее ребенку.