— Довольно! — Рэмбо поднял руки. — Ты меня убедил. Без твоей помощи нам через мины не пробраться.

И Андреев их повел. Скрючившись под струями песка и воющим ветром, он осторожно ощупывал землю и мало-помалу продвигался вперед.

Рэмбо и Муса следовали за ним.

Если он ошибется, мы взлетим на воздух все вместе, подумал Рэмбо. Но мы не можем отставать. Мы должны идти по пятам, чтобы видеть, куда он наступает.

Через облепленный песком грим на лице Рэмбо начал сочиться пот. Андреев осторожно шел все дальше и дальше. Снова в их направлении протянулся мутный луч.

Если мы ляжем на землю, то можем подорваться. Но если мы не ляжем…

Рэмбо пригнулся и сжался в комок. Бледный конус подбирался все ближе. Рэмбо встал на колени. Луч был совсем рядом. Рэмбо распластался на песке. Луч прошел над головой, не останавливаясь, и продолжил свой поиск.

Расслабив сведенные мышцы, Рэмбо распрямился и снова зашагал. Впереди Андреев, по-прежнему прощупывая землю, продолжал углубляться в минное поле.

Чувство времени снова изменило Рэмбо. Мы слишком медлим! Люди, оставшиеся с лошадьми, уйдут прежде, чем мы доберемся до крепости!

Но Рэмбо не осмеливался подгонять Андреева. Если уж на то пошло, им стоило бы двигаться еще медленнее.

Андреев что-то прикинул в уме, сделал шаг, другой и остановился.

Рэмбо замер в тревожном ожидании. Должно быть, русский запутался и не знает, куда идти, подумал он. Ну давай же! Мы не можем оставаться в этой ловушке. Его пульс участился от волнения, когда он увидел, что они снова вышли к колючей проволоке.

Русский кинул на нее одеяло. Они быстро перебрались через препятствие.

Рэмбо поспешил к стене.

После второго ряда колючей проволоки мин нет, предупреждал Андреев. Там уже надо опасаться только караула.

Но будут ли вообще караульные вне крепости в такую погоду? Если да, то Рэмбо сможет увидеть их лишь под самым носом.

Но он не мог себе позволить об этом беспокоиться. У него хватало других проблем.

Например, как поступить с Андреевым. Советский солдат свое дело сделал. Он провел Рэмбо и Мусу через минное поле. И теперь от него вреда больше, чем пользы.

Можно ли доверять Андрееву? Этот вопрос донимал Рэмбо. Если позволить ему вместе с ними проникнуть в крепость, не побежит ли русский к часовым? Не поднимет ли он крик и не всполошит ли охрану? Какие у Рэмбо основания хоть немного ему верить?

Никаких.

И сколько угодно причин для подозрений. Андреев вполне мог притвориться перебежчиком, чтобы сохранить себе жизнь.

Я должен спасти Траутмэна! Я не имею права из-за кого-то сорвать операцию!

Еще в лагере, взяв Андреева с собой, Рэмбо хорошо представлял себе последствия этого шага, но подумал, что у него будет время все взвесить и принять окончательное решение по дороге к крепости.

Но теперь времени на размышления уже не оставалось. Он должен был решиться. Что же делать с Андреевым?!

Русский был совсем рядом, он стоял, прижавшись к стене.

Траутмэн.

Неуловимым для Андреева движением Рэмбо достал нож. Он приготовился закрыть ему ладонью рот и в тот же момент ударить ножом в спину.

Смерть будет почти мгновенной. Из зажатого ладонью рта не вырвется ни звука.

Я не хочу этого!

Но у меня нет выбора.

Рэмбо напряг мышцы для броска.

И не мог пошевелиться.

Он призвал на помощь всю свою волю.

Ну же!

Нельзя так рисковать из-за него! Давай же!

Слишком поздно. Андреев отскочил от стены.

Рэмбо рванулся, чтобы остановить его. Его подозрения оправдались. Все это время русский только и думал, как сбежать. В такой буре я его ни за что не поймаю!

Но Андреев не собирался сбегать. Он мчался в сторону часового, чья фигура мутным пятном обозначилась в песчаной буре.

Андреев ударил солдата в челюсть прикладом винтовки.

Часовой отлетел назад.

Андреев ударил еще раз. Часовой упал.

И больше не шевелился.

Для верности Андреев нанес третий удар и встал на колени проверить пульс. Обернувшись, он увидел прямо над собой Рэмбо с занесенным для удара ножом.

Рэмбо спрятал клинок.

Сегодня ночью Аллах позаботился о тебе, Андреев.

Они оттащили часового к стене. Рэмбо выбрал место как раз посередине между двумя прожекторами на углу. От одного до другого было по крайней мере сто метров. Он снял с плеча бухту веревки, убедился, что она нигде не запуталась, и освободил тот конец, к которому был привязан крюк. Раскрутив крюк, он попытался забросить его на стену, но порыв ветра помешал ему.

Крюк потерял скорость и упал, не долетев.

Рэмбо повторил попытку.

Патрулируют ли часовые стену в такую бурю? Или они прячутся в караульных будках? Заглушит ли вой ветра удар крюка о камни?

Ну, с Богом, подумал Рэмбо.

Он еще раз метнул крюк.

На этот раз крюк зацепился.

Траутмэн оторвал голову от окровавленного пола ярко освещенной камеры и содрогнулся от топота по коридору двух пар тяжелых сапог. Траутмэн много раз слышал эти шаги и не мог спутать их ни с какими другими. Он сжался в предчувствии новых пыток.

Но полковник Зейсан нарушил привычный порядок. Он не приказал охраннику отпереть дверь. Он не вошел, печатая шаг, внутрь в сопровождении прапорщика Каурова, а задержался в коридоре. Взглянув в маленькое зарешеченное окошко, Зейсан заговорил резким голосом, словно водил напильником по металлу.

— Мое начальство недовольно последним инцидентом в этом секторе. А я недоволен тем, что оно недовольно. Обещаю, что самым недовольным из всех нас окажешься ты. Мое терпение лопнуло. Будешь отвечать на вопросы?

Траутмэн простонал: — Если я вам отвечу на них, вы тут же расстреляете меня. Как пленных повстанцев.

— А если не станешь отвечать, то пожалеешь, что тебя не расстреляли. Ты пока не знаешь, как может быть больно. Обещаю, сегодня ночью ты у меня заговоришь. А еще обещаю, что после этого ты получишь награду. Тебе дадут воды. Я выключу лампы в твоей камере. Даже врача пришлю, чтобы он тебе дал обезболивающее. Кнут и пряник. У тебя есть тридцать минут. Подумай. За это время у тебя появится еще одна веская причина отвечать.

Полковник замолк и отошел от окошка камеры.

Что он имел в виду, когда говорил о веской причине отвечать, подумал Траутмэн. Может быть сейчас откроется дверь, и прапорщик Кауров бросится на него?

Дверь действительно открылась, но не та, что вела в камеру Траутмэна, а соседняя, в камеру справа, и в нее протопали две пары тяжелых сапог.

— Сколько тебе лет? — услышал он вопрос, заданный Зейсаном по-английски и на афганском диалекте.

Дрожащий мальчишеский голос что-то ответил ему.

— Тринадцать? — переспросил Зейсан по-английски, и добавил на диалекте. — Какая жалость.

Траутмэн не понимал, что все это значит. Почему Зейсан переводит все, что говорилось в соседней камере? И неожиданно его осенило.

Он переводит для меня!

Господи, он хочет, чтобы я понимал, что происходит.

— Какая жалость, — еще раз повторил Зейсан сначала по-английски, а потом на диалекте. — Там в соседней камере сидит человек, который не хочет отвечать на мои вопросы. Из-за его упрямства мне придется порасспрашивать тебя. Знаешь ли ты, где прячется главарь мятежников по имени Мосаад Хайдар?

Мальчик с дрожью в голосе ответил что-то по-афгански.

— Нет? — спросил Зейсан. — Какая жалость. Прапорщик, плесни-ка ему кислоты в грудь.

В последовавшем нечеловеческом крике было столько муки, что заставило Траутмэна забиться в самый угол камеры и как можно крепче зажать своими искалеченными руками уши.

Но как он ни старался, избавиться от душераздирающих воплей ему не удавалось.

— Эх, если бы этот американец согласился нам помочь… — произнес Зейсан.