Рэмбо обратил внимание, что у одного из молодых парней лоб в пунцовых шрамах, у старика не хватает трех средних пальцев на левой руке.

Они не любят чужие, особенно неверные, — пояснил Муса. — Я сказал, ты не обычный неверный, тебе можно доверять, ты пришел убивать советские.

— Выручить полковника, — поправил Рэмбо.

— Я изменил правда, чтобы поручиться за тебя. Хорошо, что твой винтовка в сумке.

Рэмбо оставил все свое снаряжение возле стены.

— Они моджахеды, — сказал Муса, усаживаясь напротив афганцев. — Святые воины. Солдаты Аллаха. Все повстанцы называют себя моджахеды. — Он открыл свою переметную суму, собираясь заварить чай. — Они называются так потому, что ведут джихад, священный война, против советский. В нашей святой книге, Коране, Аллах позволяет сражаться только с двумя врагами: неверные и те, пускай они даже мусульмане, кто несправедливо выгоняет нас из наших дома. Советский не просто неверные. Они атеисты. Мерзость. Это настоящий священный война. Моджахеды дерутся с советской, идут в Пакистан за боеприпасами, снова возвращаются на война.

— Но разве враги не появляются в горах?

— Часто.

— Тогда почему эти люди не поставят часового?

— А если бы мы были русскими? Может, у них есть часовой. Может, он решил, мы не опасный и позволил нам придти сюда.

— Шесть лошадей в загоне. И их здесь шестеро. Нет, не похоже, чтобы они выставили часового.

— Святой воин не похож на обычный солдат. Нужно верить в Бога.

Повстанцы вдруг замолчали, и один из них запел. Сперва его голос звучал негромко, но постепенно окреп, к нему присоединились голоса остальных. Это была печальная, унылая мелодия, в которой все время повторялись одни и те же высокие ноты. Голоса напоминали мандолины, настроенные на арабский лад.

— Они просят Аллаха сделать их мучениками, — пояснил Муса. — Умереть в священной война величайшая честь. Мученики сразу попадать в рай. Их ожидать много удовольствия.

— В войне главное выжить, чтобы убивать врага.

— О, они убивают много советский, — сказал Муса. — Моджахеды не становятся мучениками, если враг не умирает вместе с ними. У афганов есть святой день, когда они почитают своих покойников. День мучеников.

Рэмбо все больше и больше нервничал. Люди пели довольно громко, и их вполне могли услышать снаружи лачуги и даже на другой стороне ущелья. Если моджахеды на самом деле не выставили часового, если советский патруль услышит песню…

— Надеюсь, они в другой раз получат то, что желают, — сказал Рэмбо. — Мне что-то не хочется попасть в число мучеников.

— Иншалла, — ответил Муса.

— Что это означает?

— Воля Господа. Буду делать чай. Кушать и отдыхать. Завтра будет длинный день.

Они достигли поросшей лесом вершины горы, и взору открылось пустынное плато, залитое слепящим полуденным солнцем. Пихты сменились чахлым кустарником. Ниже даже не росла трава. Бесплодная земля вздымалась и опускалась, точно изнутри на нее давили чьи-то гигантские пальцы.

— Когда-то здесь была пашня, — сказал Муса. — Советский кидать химия. Убивать пшеница.

Когда они очутились в низине этой пустоши, Муса указал пальцем на небо. Рэмбо сощурил глаза. Он не сразу разглядел то, на что ему показывал Муса.

Но вдруг все понял и нахмурился. Там, вдалеке, голубизна неба стала сереть. Белые облака темнели. Из них вырывались черные столбы, которые засасывали в себя землю.

— Будет черный буря, — сказал Муса. — Здесь всегда что-нибудь случается. Нужно остановиться и подготовиться к буре.

Муса отдавал приказания, Рэмбо их быстро исполнял.

Зайдя в лощину, они сняли с лошадей поклажу и седла, разложили все это по углам воображаемого квадрата, внутри которого заставили лошадей лечь на землю. Одно животное сопротивлялось, и Рэмбо обхватил рукой его за шею и повалил на землю. Вместе с Мусой они накрыли лошадей одеялами, концы которых привязали к лежавшим по углам седлам и корзинам.

В воздухе появились частички пыли. Вой ветра все усиливался.

— Быстрей, — торопил Муса.

Они забрались под одеяла и легли на животы между лошадьми, положили на каждую руку, чтобы успокоить и не позволить встать. Зажали края одеял в поднятых кверху кулаках, плотней укутались сами и укутали головы животных.

Стало трудно дышать. Рэмбо с тревогой заметил, что мрак под одеялами сгустился.

Он едва слышал приглушенный голос Мусы.

— Кто-то назвал Афганистан Ягистаном.

— Что?

— Земля необузданных.

— Какое это имеет отношение к?..

— Земля свободы.

— Молчи. Береги силы.

— Мы покажем советский, что это правильный название.

— Я сказал тебе успокойся.

— Но Ягистан означает еще…

— Заткнись!

— Неуправляемая земля.

В этот момент на них с жутким ревом обрушился черный ураган.

Они укрылись от черной бури под одеялами. Наметенный песок прижимал их к земле. Оглушенный ревом бури Рэмбо шепотом успокаивал лошадей. Под одеялами становилось жарко и душно. Мысли путались. В бреду Рэмбо увидел Коу, умиравшую в конвульсиях у него на руках. Видения были туманны и расплывчаты. Фигура Коу раздвоилась и превратилась в Траутмэна, которого он в последний раз встретил в литейной. Голос Траутмэна эхом донесся издалека:

— Никаких личных обид.

Рэмбо хотелось зарыдать. Черт подери, ему нужно было спасти полковника!

Рэмбо уже настолько привык к реву ветра, что когда снаружи стихло, ему все еще казалось, будто буря продолжается. Внезапно он понял, что не слышит ничего, кроме дыхания и звона в ушах.

Дышать… Дышать скорее…

Рэмбо попробовал скинуть одеяла, но ему не удалось. Тогда он попытался выбраться из-под них. И не смог.

Попробовал подняться. Не вышло.

Нет воздуха. Слишком ослаб.

Медленно подтягивая колени и упираясь руками в землю, он со всей силы выгнул спину, но не смог сдвинуть одеяла. Уперся сильнее, но вновь безрезультатно!

Мы здесь задохнемся!

Лошади едва дышали. Легкие жгло. Он терял сознание. Нет!

Он боролся с желанием лечь на землю и заснуть. Дюйм за дюймом Рэмбо подтягивал руку к груди. Наконец ему удалось разорвать рубаху. Теперь у него оставалось одно-единственное средство.

Ему нужно дотянуться до ножа. Вынуть из ножен. Разрезать одеяла.

Когда это удалось, песок хлынул ему на голову, забивая уши, глаза, рот. Он начал разгребать песок, уперевшись коленями в землю и стремясь разогнуться.

Его легкие разрывались. Он сопротивлялся желанию вдохнуть. Но сознание его затуманилось, и он вдохнул песок.

И тут же выскочил из своей могилы навстречу такому яркому солнцу, что, казалось, будто в глаза его впились сотни раскаленных игл. Он начал выкашливать песок из легких.

Его вырвало.

Он выпрямился и зарыдал, когда увидел, что ему еще предстоит. Он-то выбрался из-под трехфутовой горы песка, но Муса и лошади оставались погребенными. Они умрут, если он им не поможет выкарабкаться.

Он заработал как безумный. Мощными гребками начал раскапывать наметенную на одеяла гору песка. С возгласом радости Рэмбо наконец добрался до одеял в том месте, где они были разрезаны. Он рванул одеяло и увидел лежащего ничком Мусу рядом с одной из лошадей.

Афганец не дышал.

— Муса!

Рэмбо заработал еще яростнее, отрыл его и рывком перевернул лицом вверх. Обычно смуглое лицо афганца было серым. Глаза закрыты, грудь не двигалась. Рэмбо надавил ему на ребра, стараясь заставить работать легкие. Затем он открыл рот Мусы, чтобы убедиться, что там нет песка, и, глубоко вдохнув, сделал выдох ему в рот. Потом еще. И еще.

И еще.

И…

Муса закашлял.

Облегченно вздохнув, Рэмбо сделал еще одну попытку.

Муса опять закашлял. При следующей попытке он приподнял руку, слабо отстранил Рэмбо и судорожно задышал.