Спецархив бывшего КГБ закрыт для исследователей до сих пор. Часть его по шкале специализации новых структур, образовавшихся после реформирования громоздкого ведомства на Лубянке, перешла в ведение ФСБ. Спускаясь в подземные этажи архива, Вениамин Георгиевич Миров думал: «Да, познакомившись с историей „Золотой братины“ по папкам Любина, можно предположить, что есть еще одна сторона, стремящаяся завладеть сервизом. Вернее, могла быть, если учесть Никиту Толмачева. Хотя это давно прошедшее время. И я поделился этими мыслями с Арчилом. А Табадзе пошел дальше. Не бывает только прошедшего времени, – сказал он мне тогда. Надо еще раз признать, что это уникальный аналитический мозг, гениальный прагматик. Программа совершенна, когда она рождается не в металлических недрах компьютера, а в голове человека и в процессе участвуют душа, эмоции, сердце. В этом, по-моему, что бы мне ни говорили, принципиальная разница. И пока у России есть такие специалисты, как Арчил Табадзе, мы не пропадем. Ведь это он, изучив за одну ночь материалы в папках Любина, додумался и предположил: есть архив замка Вайбер. И сразу навел о нем справки. Ведь американцы, первыми появившиеся в замке весной 1945 года, потом, по специальной договоренности на самом верху, все ценности, которые там оставались к моменту появления союзников, и все захваченные документы передали советской стороне. Не знаю, не знаю… Но я чувствую… Чувствую: сейчас в зале № 7 спецхрана меня ждет нечто… Открытие? Потрясение?»
Седьмой зал был невелик, скорее – большая комната: несколько столов, похожих на школьные парты, на каждом – настольная лампа под белым металлическим абажуром.
– Здравствуйте, Вениамин Георгиевич, – приветствовал Мирова молодой человек в синем халате. – Для вас все подготовлено. Мне и нашего переводчика пришлось из выходных выдергивать.
– Не понимаю… Молодой человек улыбнулся:
– Ваш заместитель Арчил Тимурович достал меня вчера вечером в прямом смысле – знаете где? На водной спортивной базе под Истрой!
– Да как же он мог вас достать? – изумился Миров. – Ведь он вечером улетел в Рим!
– Нас достал его коллега… Простите, забыл фамилию. Скажу одно: на спортбазу за мной приехал милиционер на мотоцикле с коляской. К тому же в Москве мне была вручена краткая инструкция Табадзе. По ней мы и действовали с раннего утра. Арчил Тимурович просил максимально облегчить вам задачу. Так что вот тот столик в углу к вашим услугам. В описях интересующие вас документы вы найдете по закладкам. Их всего три. К документам приколоты переводы текстов. Ведь все подлинники на немецком языке.
– Спасибо!..
Потертый конверт. Адрес получателя, адрес отправителя – готическим шрифтом. Марка оторвана. Но штемпель можно разобрать: «Вилау. Пруссия. 14.02.44».
К конверту подколот лист с переводом: «Адресат – Пауль Кауфман, замок «Вайбер», земля Баден-Вюртемберг. Отправитель – Александра Вербер, пансионат „Отечество“, Карл-штрассе, 14. Вилау. Пруссия».
С непонятным чувством волнения, близким к мистическому, Вениамин Георгиевич вынул из конверта письмо, написанное от руки на листе пожелтевшей плотной бумаги; почерк решительный, педантичный.
Перевод отпечатан на компьютере:
«Уважаемый господин Кауфман!
Вот видите, дорогой Пауль, я окончательно привыкла к вашему новому имени, хотя для меня вы навсегда останетесь Отто Штоймом, отцом лучшего воспитанника нашего пансионата Базиля Штойма…»
Вениамин Георигевич даже зажмурился, не веря своим глазам.
«У Никиты Толмачева был сын!.. И почему был? Может быть, есть? Но ведь согласно данным, собранным бывшим директором музея, Любиным-отцом, у Никиты и Дарьи не было детей! Значит… Значит, у Дарьи в 1920 году родился живой мальчик, а Никита Толмачев сумел каким-то образом… Он выкрал у Дарьи живого мальчика, передал его на воспитание в пансионат „Отечество“ этой фрау Вербер! И для Дарьи все было устроено так, будто она родила мертвого сына… Но зачем это нужно было делать? Зачем Никита Толмачев лишил своего сына матери?… Я, кажется, начинаю понимать…»
Миров читал дальше:
«Иногда мне не верится, что с того дня, когда Базиль Штойм, прожив и проучившись в нашем пансионате двенадцать лет, покинул его стены, прошло еще десять. Как быстро летит время, дорогой господин Кауфман! Сегодня наш Базиль уже молодой мужчина, я верю, настоящий солдат, ибо все воспитанники пансионата „Отечество“ становились в дальнейшем патриотами великой Германии. Несмотря на наши временные неудачи на фронтах, я твердо верю: конечная победа за нами!
Жаль, что вы мне не сообщили, где сейчас ваш сын, в каком он звании, на каких рубежах сражается с ненавистным врагом за бессмертные идеалы фашизма.
Я лично от себя и от всех своих коллег, педагогов и воспитателей пансионата „Отечество“ от всего сердца благодарю вас за ту сумму (вы слишком щедры, мой старинный друг), которую вы перечислили к юбилею нашего учебного заведения на наш банковский счет. Спасибо! Действительно трудные времена. Но я надеюсь, что через шесть лет, в 1950 году, когда пансионат будет праздновать свой полувековой юбилей, вы со своим сыном, увенчанные наградами Родины, будете нашими почетными гостями. Заранее приглашаю вас.
Управительница пансионата „Отечество“
Александра Вербер.
Вилау
14.02.44 г.».
Листок в клеточку из блокнота. Крупными буквами, заваливающимися влево, написано по-немецки. Машинописный русский текст на подколотом листке (сверху руки: «Скорее всего страница из письма, которое не хранилось полностью или в опись не попало»):
«…всех их ненавижу. Я, отец, остаюсь здесь только потому, что на этом настаиваешь ты. Мне противен этот русский лицей, все эти славянские рожи вокруг меня.
За два года у меня тут не появилось друга, они меня дразнят Фашистом и Швабом. И еще Меченым. И Франция мне не нравится, и этот вонючий пригород Парижа, в котором наш лицей. Хочу домой в Вилау, в дом фрау Вербер.
Ладно! „Идти предначертанной дорогой“. Это ведь ты вбил в мою голову эту идею: идти, идти к поставленной цели. Иду, отец, хотя и спотыкаюсь. Успехи мои в языках отменны: по-французски говорю свободно – ведь кругом эти французы, пишу тоже неплохо, хотя пока с ошибками. Хуже с русским. Особенно эта их идиотская грамматика. А болтаю уже сносно. Опять же в лицее вокруг меня одни „соотечественники“, и еще эта мадам Ксения Валентиновна кудахчет: „Дети, дети, мы говорим только по-русски“. Отец, ты не забыл обещания – приехать на день моего рождения? Как-никак четырнадцать лет. А пока, может быть, ты пришлешь мне денег на мотоцикл? Ведь обещал. Тут у многих мотоциклы. Я о тебе скучаю. А еще больше скучаю, если честно, о своих друзьях, оставшихся в Вилау. Никого на свете…»
На этом обрывался текст на сохранившемся листке из письма Василия… Кто знает, под какой фамилией жил и учился сын Никиты Толмачева в русском лицее, расположенном в пригороде Парижа…
Глянцевый лист бумаги. Шапка тиснеными черными буквами, по-французски (Вениамин Георгиевич читал на этом языке, – правда, со словарем): «Клиника Колодье и Ко, Елисейские Поля, 123-бис, Париж, Франция».
Машинописный текст на немецком языке (перевод – на подколотом листе):
«Глубокоуважаемый г-н Кауфман!
Всесторонние исследования и анализы убедили меня и моих коллег, что операцию на левом ухе по удалению родимого пятна на мочке вашему сыну делать не следует. Во всяком случае, сейчас, пока развитие и рост молодого человека продолжаются. Впрочем, я убежден, что и по достижении пациентом совершеннолетия от операции надо отказаться. Дело в том, что в тканях „родимого пятна“ обнаружены законсервированные раковые клетки. Только, ради бога, не пугайтесь: подобные клетки есть в теле каждого человека, и, как правило, они навсегда заблокированы здоровыми силами организма. Их развитие могут спровоцировать разные обстоятельства. Не буду вдаваться в медицинские подробности. В вашем случае таким обстоятельством может стать хирургическое вмешательство.
Конечно, рискнуть можно. Более того – я вам гарантирую 80 процентов успеха. Но остаются 20 процентов риска.
Еще раз советую: давайте не будем подвергать молодую жизнь опасности. С таким крохотным физическим дефектом вполне можно жить. И жить счастливо.
С искренним уважением,
Жан Колодье, профессор,
доктор медицинских наук,
Париж. 7.11.44 г.».
