В помещенной на первой полосе рядом с пастырским наставлением статье сообщалось, что антропометрические службы префектуры полиции установили, сравнив видеозаписи передач «Аль-Джезиры» и передачи Фокарди, что оба человека — одно и то же лицо. Так что адвентистам, последним поборникам второго пришествия Христа, при таком раскладе остается лишь обратиться в ислам!

Та же статья тем не менее умалчивала, что и полиция, и специалисты службы идентификации недоумевали: тщательное прослушивание заявлений Эмманюэля Жозефа не выявило ни малейших следов иностранного акцента. Если это наби Эманалла, то как один и тот же человек может в совершенстве владеть одновременно урду, арабским и французским?

Мусульманское духовенство Франции и других стран Европы было, естественно, оскорблено, что наби Эманаллу обозвали шарлатаном. Разве не является доказательством его божественной миссии то, что он принес исламу мир и положил конец насилию? Как же неблагодарны христиане по отношению к тому, кто избавил их от терроризма! И все же мусульмане воздержались от резких вспышек возмущения. «Ведь даже после самых долгих ночей занимается день», — как сказал один видный мусульманский религиозный деятель.

Евреи и буддисты возблагодарили небо за то, что их эта опасная авантюра миновала.

Соседние страны настороженно следили за развитием событий во Франции. Испания, Италия, Германия, Англия извлекли из произошедшего надлежащий урок и стали бдительнее относиться ко всяким ток-шоу, то есть к публичной болтовне и прочему в том же роде.

Самые вздорные теории о мировом заговоре с целью установить духовную гегемонию при посредстве лжепророков обогатили и без того уже перегруженный фольклор Интернета.

Приближалось Рождество, а об Эмманюэле Жозефе по-прежнему не было ни слуху ни духу. Наверняка ушел в подполье. Или же перебрался в какую-нибудь другую страну. Скатертью дорожка. Тем не менее руководство национальных и частных телеканалов было начеку.

Полицейские и охранники крупных магазинов и супермаркетов продолжали приглядываться ко всем тридцати-сорокалетним мужчинам, близко или отдаленно похожим на Эмманюэля Жозефа, и были готовы наброситься на таких, если только они откроют рот.

Амато Сансевери, двадцати восьми лет от роду, девять из которых были посвящены незаконной охоте на людей, провел бессонную ночь в своей квартире в Корбее. Перелистал альбом семейных фотографий. Долго смотрел на фото своего отца, крестьянина из-под Корте, умершего много лет назад. На фото матери, чье лицо омрачилось в последние годы, наверняка из-за своего сына. От стыда за него. Ибо все знали, каким промыслом он занимается.

И вот впервые ему самому стало стыдно. Передача Фокарди убедила его: иной мир существует. И даже если такой человек, как Амато, выигрывает в этом, то неизбежно проиграет в том.

Он провел рукой по своей двухдневной щетине и скривился. Он никогда по-настоящему не знал, что такое добро, но был убежден, что живет во зле. И содрогнулся при мысли, что предстанет перед Эмманюэлем Жозефом и будет изобличен при всем честном народе. Вообразил боль, которую это причинило бы его матери.

Через несколько часов ему предстояло убрать некоего Тарантини, соперника его хозяина. Сценарий был отлажен, как тайваньский часовой механизм: когда указанная жертва остановит машину возле своего кафе, он проедет мимо на мотоцикле и разрядит в него обойму. Первая пуля разобьет стекло, остальные — череп жертвы. Потом он умчится на полной скорости.

Амато спустился, оседлал свой мотоцикл и в девять часов был на авеню Ваграм, перед «Черным алмазом». Хозяин заведения Филипп Догарези — Филу — проверял счета на шампанское и скотч. Привратница пылесосила черное напольное покрытие. Ушли последние девицы, мертвенно-бледные в своих манто из поддельного леопарда. Филу — ему крепко за пятьдесят, зализанные до блеска волосы — поднял глаза и поморщился. Он не слишком любил, чтобы его видели за работой.

— Привет. Кофе хочешь? — бросил он сквозь гудение пылесоса.

Амато сел за хозяйский столик и кивнул. Догарези, поскольку он был тут заодно и барменом, встал и пошел к стойке за кофе, который принес, не забыв сахар в блюдце. Потом вопросительно посмотрел на Сансевери. Тот опустил сахар в чашку, помешал и, глядя на хозяина, покачал головой вместо ответа. Пылесос удалился вглубь заведения, к лестнице.

— В чем дело? — спросил Догарези ровным тоном.

— Не хочу попасть в ад.

Самое нелепое, что можно было бы вообразить, — это подобные слова в устах Амато Сансевери, послужной список которого насчитывал уже три убийства, не считая прочих гнусных подвигов.

Догарези уставился на своего подручного тяжелым взглядом. Он прекрасно знал причину такой перемены. Но не хотел ничего слышать. Тарантини должен исчезнуть. Спорный вопрос слишком серьезен.

— Амато, ты в любом случае попадешь в ад. Одним больше, одним меньше — это ничего не изменит.

После отца Амато признавал лишь один авторитет — Догарези. Теперь он открыл для себя еще один, более высокий, бесконечно более высокий. Он опять покачал головой.

— Спасибо за кофе, Филу. — В первый раз он назвал своего хозяина по имени. — Я возвращаюсь на родину.

— Ты не можешь так поступить со мной.

— Уже не я решаю.

Амато встал. Ему было известно, что наемник, отказываясь от дела, практически становится самоубийцей. Но он сказал правду: он уже ничего не мог поделать.

Когда вечером, около двадцати трех часов, он возвращался домой, из тупика внезапно выскочил другой мотоцикл. Амато сразу понял, что это означает, и впервые за многие годы попытался прочесть «Отче наш». Но не успел. Мотоциклист был уже перед ним. В желтом свете ближайшего уличного фонаря Амато увидел наставленный на него тридцать второй калибр.

— Amato, testa di cazz![34]

Это был Чарли, племянник Догарези. Амато хотел было резко газануть, но тогда пуля попала бы ему в спину. Ни один Сансевери никогда не погибал от пули в спину. Так что он стал ждать смерти. Обычно это происходило быстрее.

— Сукин сын! — крикнул убийца сквозь грохот обоих мотоциклов в непритворном бешенстве. — Никак не могу тебя шлепнуть, что за черт!

Казалось, он дрожит, судорожно вцепившись в ручку акселератора. Странно. Такие типы, как Чарли, не дрожат.

— Сам не понимаю, что меня удерживает размозжить тебе башку!

— Слишком много смотришь телевизор, Чарли.

Они уставились друг на друга долгим взглядом. Чарли явно не удавалось сдержать подрагивание подбородка. Потом он покачал головой и беззвучно расхохотался.

— Не знаю, что на меня нашло. Пошли, сукин сын, опрокинем по одной, — сказал он, засовывая пистолет в кобуру.

Амато кивнул и сглотнул слюну. Оба мотоцикла одновременно рванули с места.

Наступила рождественская ночь.

— Папа, телевизор не работает!

Незадолго до полуночи на всех каналах произошло любопытное явление: изображение исчезло, уступив место сплошным помехам. То же самое со спутниковым телевидением. Ведущие попытались предупредить публику, что речь вдет о временной технической неисправности, но ни один звук не достиг телезрителей.

Когда большая стрелка догнала маленькую на цифре двенадцать, когда колокола зазвонили во всю мочь, приветствуя рождение Христа Спасителя, и торжественные слова «Полночь, христиане!» прогремели в церквях, на всех экранах Франции — в Лилле, в Марселе, в Бордо, в Страсбурге — появилось лицо Эмманюэля Жозефа.

Он был серьезен и строг, напоминая Христа Вседержителя с мозаик Святой Софии и Равенны.

Безграничное изумление охватило сотрудников парижского телевидения, когда они узнали на мониторах лицо человека, внушавшего им такой страх после передачи Фокарди.

— Отключите! Отключите! — исступленно орали в режиссерской аппаратной.

— Я пытался. Никак.

— Отключите электропитание!