Владигор осадил коня:

— Назад скачите! Воронья гора рушится! Обниматься позже будем!

— Где Рум? — взревел Грым. — Он должен быть внутри. Среди пленных его не было.

Земля содрогнулась. По гладкой поверхности Вороньей горы пошла широкая трещина. Витая лестница рухнула в нескольких местах. Ни подняться, ни спуститься по ней уже было нельзя.

— Прочь отсюда! — вновь закричал Владигор. — Если Рум еще там, он сам выбрал себе могилу.

— Глядите! Вот он! — воскликнул Филимон, указывая наверх.

Рум стоял на самой вершине Вороньей горы. На нем был черный плащ из вороньих перьев.

— Это тот самый танцор, что был на пиру в Ладоре! — узнал его Грым, доставая лук и вынимая из колчана стрелу. — Эх, высоко, стрела не достанет. Улизнет, пес!

— Не улизнет, — сказал Филимон. — Я его плащ поганый подпортил малость.

Рум шагнул с высоты и на какое-то время завис в воздухе, судорожно маша черными рукавами. Затем все услышали его отчаянный визг, и верховный вождь айгуров камнем полетел вниз. Огромный пласт отделился от горы и накрыл то место, куда упал Рум.

— Уходим! Скорее! — крикнул Владигор.

Филимон вскочил на коня позади Ждана, и все поскакали туда, где стояло многотысячное войско Братских Княжеств.

Дар приотстал. Впереди слышались ликующие голоса синегорских ратников, увидевших своего князя живым и невредимым. Владигор спрыгнул с коня, к нему спешили князья Изот и Калин, которых Дар никогда не видел, окружали другие люди, которых он не знал. Мальчик еще попридержал Пятнышко и направил его в сторону. Он ощущал в душе гнетущую пустоту. Камня, верного и надежного оберега, с ним больше не было. Отцу не до него. До мальчика долетал радостный смех Владигора, и ему странно было, что можно так смеяться, когда внутри горы, которая продолжала дрожать и разваливаться, осталась мама. Светящийся шар поглотил ее, сделал частью себя. И это не было смертью. Это было чем-то другим, чего Дар не мог еще понять. Может, отец понимает больше его и поэтому не грустит, а радуется. Может, мама еще вернется к ним?..

Нет, она не вернется. Дар вспомнил слова, сказанные ею на прощание. Она ушла навсегда. И еще она говорила про Евдоху. При мысли о доброй ведунье на сердце у мальчика потеплело.«И ту спаси, что тебя спасла…» Это про маму или про Евдоху? Разве ведунья не спасла его, когда к ней пришел Пятнышко с ивовой корзинкой? Или когда увела мальчика на левый берег Чурань-реки от расправы злобных мужиков. А он спас ее во время болезни. Значит, слова песни, которую пел аскан, не только про маму, и про Евдоху тоже. Он почувствовал щемящую грусть по этой доброй женщине, полюбившей его как настоящая мать. Наверное, она смогла бы понять его теперешнее состояние.

Дар чувствовал опустошенность еще и потому, что ему вдруг не о ком стало заботиться. Он сам не осознавал этого, как не замечали его помощи шедшие с ним путники. У Владигора будто сами собой заживали ушибы и ссадины и успокоился ноющий зуб. Чуча избавился от боли в пояснице, которая докучала ему в последние два-три года. У аскана бесследно исчезли язвы на ногах, а ядовитая слизь, которую оставил у него на лице зеленый чавк, не вызвала смертоносных последствий. Все эти недуги излечил Дар и не считал это своей большой заслугой, просто он не мог иначе. «Помогай людям, исцеляй их от хворей телесных и душевных. В этом твое предназначение» — так сказала ему Ольга, угадав в сыне великий целительский дар. Но матери помочь он не мог, как ни пытался. Перед силой, которая властвовала над ней, он был беспомощен…

Пятнышко совсем остановился, а мальчик, погруженный в свои размышления, даже не заметил этого. Вдруг что-то заставило его поднять голову. Он увидел спешащую к нему Евдоху, которую сопровождали высокий белобородый старик в длинной хламиде и пожилая женщина со смоляными волосами и необыкновенно проницательным взглядом. Дар спрыгнул на землю и побежал навстречу ведунье.

— Мама о тебе знает! — закричал Дар на бегу. — Она слышала твой голос! И я слышал его! Хочешь, я расскажу тебе, как все было?

— Конечно хочу, — кивнула Евдоха, плача и обнимая его. — Ты жив! Ты вернулся!..

Рядом раздался тяжелый топот копыт Лиходея.

— Дар, сынок, вот ты где! — воскликнул Владигор. — А я тебя ищу повсюду. Белун, это мой сын! — Князь спрыгнул с седла и встал рядом. — Зарема, похож он на меня? Евдоха, а?

— Лицом схож, — улыбнулся верховный чародей. — А сердцем…

— А сердцем? — переспросил князь.

— Время покажет, не торопи судьбу, — уклонился Белун от прямого ответа. — Дай лучше сына своего мне в ученики. Он способности имеет.

— Как? Так прямо сразу? — не согласился Владигор. — Мы и не поговорили еще как следует. Нет уж, пусть сначала в Ладоре погостит у меня.

— Пусть, пусть погостит, — кивнул Белун.

Дар посмотрел на Евдоху, затем на отца.

— Она со мной останется, — не то спросил, не то повелел он. — Так мама хотела.

— Что ж, я разве против. — Князь смутился чего-то. — Помнишь, ведунья, я обещал любое твое пожелание исполнить, коль живы будем. Проси теперь, чего хочешь.

— Али сам не знаешь, чего хочу я, — отмахнулась та. — Да ведь сбылось все, чего я желала. Дар жив, хвала Перуну! А все прочее, князь, пустое. Хоромы да богатства, что ты сулил, — это все не для меня.

Владигор пристально посмотрел Евдохе в глаза. Затем низко, до земли поклонился ей.

С новой силой затряслась земля, и раздался такой грохот, что Дар втянул голову в плечи. Воронья гора, мрачным столбом возвышавшаяся над степью, рушилась и рассыпалась в прах. Вместо нее медленно поднимался в небо огромный светящийся шар.

— Смотрите все! — торжественно провозгласил Белун. — Вот она — Седьмая звезда в созвездии Перуна! Да восстановит она миропорядок на небесах и на земле!

«Прощай!..» — беззвучно прошептал Дар.

Шар увеличивался в размерах. Было уже невозможно вообразить, как он мог спрятаться в недрах Вороньей горы, настолько та казалась теперь жалкой по сравнению с ним. На вечернем небе высыпали первые звезды. Шар продолжал подниматься. На минуту он остановился в воздухе, словно оглядывая руины своей бывшей темницы, замершее неподалеку войско, а также невысокого отрока в окружении нескольких человек. Затем полетел к небу стремительно и бесшумно.

В начале лета вдоль левого берега реки Аракос, полноводной и быстрой, ехали два всадника. Они не разговаривали и, казалось, не слишком спешили. Один из них, молодой и стройный, время от времени доставал из длинного кожаного чехла звучную рифелу, трогал струны, мурлыкал что-то себе под нос и вновь прятал ее в чехол. Второй был много старше первого. Седые его усы свисали к подбородку, он был хмур и выглядел удрученным. Имя его было Малас, и он первым нарушил молчание:

— Зачем ты выпросил свободу для меня? Разве я просил тебя об этом?

— Потому что ты мой отец, — ответил молодой. — И я не хочу, чтобы ты умер так, как Салым. Правда, что он проглотил перстень Рума?

Старый вождь пожал плечами:

— Так говорили. Но умер он не от этого. Его заколол скун, который был предан верховному вождю Руму.

— Бывшему верховному вождю, — поправил его сын.

— Он издох, как свинья, — промолвил Малас, глядя перед собой.

— Ты говоришь про Салыма?

— Про кого же еще! Как умер Рум, я не видел.

— Я видел, — сказал молодой. — Он прыгнул с Вороньей горы и разбился. Вдобавок его придавило рухнувшей стеной.

Некоторое время они опять ехали молча. Потом молодой нарушил молчание:

— Ты по-прежнему ненавидишь меня?

— Я никогда не испытывал к тебе этого чувства, — ответил, помедлив, Малас. — Стыд — да, но не ненависть.

— Стыд?

— А что же ты думал! Я надеялся, что мой сын станет таким же, как я, — гордым, отважным и мудрым вождем. А кем стал ты? Бродячим певцом? Даже от имени моего ты отказался. Мне стыдно было смотреть в глаза другим вождям. Я сказал им, что ты умер, иначе сделался бы в их глазах посмешищем.