Белун замолчал. Филимон, завороженный рассказом, смотрел на чародея с открытым ртом, забыв про свой кувшин.

— Ты хочешь сказать, — тихо промолвила Зарема, — что, если бы я повела себя в пустыне как обыкновенная женщина, все могло быть иначе?

Белун пожал плечами:

— Не знаю. Возможно. Я не имел в виду тебя, вспомнив давнюю историю.

— Но ты не ответил на мой первый вопрос.

— Про Воронью гору? — переспросил Белун и после некоторой паузы произнес: — Мне кажется, там я найду себе противоядие. А вероятнее всего, не только себе, но и всем нам.

Филька при этих словах встрепенулся и выскользнул за дверь. Спустя несколько минут он вернулся с большим подносом, на котором уместились жбан с молоком, кружки, хлеб, сыр, холодная курятина и мед в сотах.

— Хоть это и не назовешь противоядием, — хитро заговорил он, ставя поднос на лавку подле ложа Заремы, — однако тоже очень недурное средство, особенно от бурчания в животе.

Белун улыбнулся:

— Пожалуй, это единственный твой разумный поступок за весь вечер.

Он настоял, чтобы Зарема обязательно съела что-нибудь, и волшебница, макнув в молоко ломтик хлеба, промолвила удовлетворенно:

— Давно за мной никто так не ухаживал. Я уж подумываю, не наглотаться ли еще раз этверского песку?

— Нет, — без улыбки ответил Белун. — Больше ты не отправишься туда.

— И все же начинать следует не с Вороньей горы, а с пустыни, — сказала она и, словно предвидя возражения Белуна, коснулась его руки. — Наверное, ты прав, и стан айгурского вождя таит в себе очень важную тайну. Но пустыня, точно овод, сосет жизнь из Синегорья, я видела это собственными глазами. И она наступает. Вспомни пески на берегу Аракоса, где всегда были цветущие луга.

Белун кивнул:

— Да, твои слова справедливы. Но ни тебе, ни мне, ни кому-либо из чародеев сейчас нельзя пытаться проникнуть в глубь Этверской пустыни. Это безрассудный риск. Возможная гибель одного из нас, как ни ужасно это звучит, будет не самым страшным итогом сей попытки. То, что таится под покровом Злой Мглы, может воспользоваться нашей силой, ослабить действие Белой Магии, лишить людей нашей защиты. И тогда наступит торжество Черного Злыдня и гибель всего Поднебесного мира.

— Но ведь нужно что-то делать! — Зарема отставила недопитую кружку. — Не сидеть же нам сложа руки! Кто-то должен отправиться туда.

— Должен, — согласился Белун. — Но не чародей, а человек.

— Владигор?! — полувопросительно воскликнул Филька.

— Именно.

— Учитель! — воскликнул Филька. — Отпусти меня с ним, без моей помощи ему не обойтись. Наконец-то подвернулось настоящее дело!

— Мы все будем помогать ему, — сказал Белун. — Завтра я отправляюсь в Ладор. А тебя, Зарема, я прошу хорошенько выспаться, ибо скоро нам будет не до сна. Наш неведомый враг силен и коварен.

— Очень силен, — прибавила волшебница.

Белун задумчиво посмотрел на нее:

— Хотел бы я знать, что это за мальчик, о котором обмолвилась твоя коронованная красавица…

В Братских Княжествах был объявлен траур. Тело отравленного Дометия все еще находилось в Ладорской крепости. Со дня на день траурная процессия с гробом старого ильмерского князя должна была тронуться в путь. Бажена уже распорядилась, чтобы место погребения было подготовлено на южном берегу озера Ильмер, которое отец так любил, что избороздил его под парусами вдоль и поперек. Недаром и гроб, изготовленный умелыми ладорскими плотниками, имел форму большого устойчивого челна. Славный Дометий отправлялся в свое последнее плавание.

Путь предстоял неблизкий, и Бажена беспокоилась, как бы затянувшаяся зима не сменилась внезапной весенней оттепелью, что усложнит и замедлит путешествие. Однако редкая стужа по-прежнему хозяйничала на всем пространстве от Синегорья до Ильмера, и только свирепые вьюги вдруг утихомирились, словно сама природа решила участвовать в прощальной церемонии и лишний раз напомнить людям о торжественном величии вечного покоя.

Специально были изготовлены траурные сани. Их еловые полозья для лучшего скольжения пропитали особым древесным маслом, не застывающим даже при сильном морозе. Шесть могучих берендов должны были впрячься в сани вместо лошадей. На этом настаивал Грым Отважный, и Бажена не стала возражать.

Грым вообще выглядел более удрученным, чем все остальные. В его ушах все еще звучал голос Дометия, его здравица в честь вождя берендов, которому князь предлагал свое гостеприимство. В том, что произошло потом, Грым винил одного себя. Он должен был чутьем распознать убийцу среди десятков слуг, он должен был вызнать у него, чью волю тот исполнял. Но он не сумел ни того ни другого. Напрасно Владигор убеждал его, что убийца все равно не мог бы ничего им сказать, так как язык его был на треть отсечен. Грым жаждал отмщения и мучился бездействием.

Его чувства разделяли и Владигор, и новый воевода Ждан, задержавший для дознания айгурских танцоров. Те клялись, что ведать не ведают, куда подевался тот, кто исполнял танец Черной Птицы. Они и прежде его никогда не видели. Он нагнал их уже в Ладоре, назвался бродячим асканом и танцором и предложил выучить танец, который, по его словам, пользуется большим почетом в его родном кочевье. Танец показался ярким и неожиданным, и все, включая посланника, решили, что именно он произведет наибольшее впечатление на пиру. Танцоры не были свидетелями убийства, поскольку сразу после исполнения танца выбежали из зала. А потом началась общая суматоха, все забегали, и бродячий аскан исчез. Кому-то почудилось, что он взмахнул рукавами своего плаща и вылетел в распахнутое окно, но этого же не может быть…

Похоже, они говорили правду. Владигор подозревал, что исчезнувший айгур как-то причастен к убийству. Однако прямых доказательств не было. И еще ему было непонятно, кому понадобилось убивать старого Дометия. Хотя нет, не Дометия, а его самого, ведь ильмерский князь выпил яд, предназначавшийся Владигору.

Личность покончившего с собой убийцы также осталась невыясненной. Он был смугл, с чуть раскосыми глазами, но, что он принадлежит к племени айгуров, нельзя было сказать с уверенностью. Он мог быть и савраматом, и скифом, и даже степняком, чьи племена разбросаны между Ладанеей и Таврийским морем. В одной из кладовых близ поварской обнаружили задушенного помощника виночерпия без верхней одежды. Стало ясно, каким образом убийце удалось проникнуть в пиршественную горницу. На прочие вопросы ответов пока не было.

Айгурский посланник, отбывший с важными новостями к себе на родину, вскоре вновь вернулся и объявил Владигору, что верховный вождь айгуров Рум выражает крайнее недовольство тем, что его люди задержаны, и оставляет за собой право на самые решительные действия в ответ на грубый произвол синегорского князя. Владигор распорядился отпустить пленников, однако заявил посланнику, что недопустимо грубый тон вождя айгуров плохо согласуется с мирным договором, который заключил с Братскими Княжествами его предшественник Ахмал. Посланник с глубоким поклоном обещал передать эти слова Руму, заметив, однако, что они ставят соседние народы на грань войны. Владигор едва сдержался, чтобы не вспылить и не поддаться на провокацию. А вот простодушный Грым, присутствующий при разговоре, не выдержал. Он навис над низкорослым посланником и грянул прямо в его испуганное лицо:

— Скажи своему хозяину, что я, Грым Отважный, хорошо помню его разбойную рожу. Однажды ему удалось ускользнуть от меня, когда его отряд вторгся в Ильмер. Но если он во второй раз попытается пересечь Братские границы, я придушу его, как цыпленка! — И Грым растопырил свои огромные пальцы, отчего посланник в ужасе ахнул, попятился и, не заботясь более о сохранении собственного достоинства, стремглав выбежал вон.

Воевода Ждан захохотал, а Владигор укоризненно покачал головой:

— Нельзя же так, Грым. Рум теперь не разбойник, а верховный вождь. Цыпленок вырос и окреп, мы не можем его недооценивать. И война нам сейчас ох как некстати.