Молодой человек в темном костюме, тяжеловес с каменным лицом, показался в дверях. На нем были ультрамодные наушники — довольно широкие, усеянные диодами и кнопочками, с тонким микрофоном на конце провода.

— Господин министр ожидает вас, — произнес он торжественно.

Он отступил на шаг и жестом пригласил меня войти, мимоходом приоткрыв закрепленный на груди «холстер». Я на миг замер на пороге, заглядывая внутрь, смущенный необычной ситуацией. Телохранитель — а это мог быть только он — невозмутимо ждал меня, держась за ручку двери.

Я вошел, все больше нервничая. Громила закрыл за мной дверь, потом попросил развести руки в стороны и начал обыск. Ему попался только мой мобильный, который он, тщательно осмотрев, сунул мне в карман.

Он повел меня по широкой деревянной лестнице. Наши шаги отдавались от высоких белых стен. Оказавшись на втором этаже, мы прошли по длинному полутемному коридору, потом, наконец, он распахнул дверь и жестом пригласил меня войти.

Я сделал несколько шагов по слабоосвещенной комнате. Это был огромный кабинет, отделанный с вызывающей роскошью. Стены обшиты темным деревом. Чудесный вощеный паркет. Слева — большой книжный шкаф, полный антикварных книг. Справа — элегантная витрина, комод и целая коллекция безделушек и картин на охотничьи темы. В центре комнаты возвышался великолепный черный стол в стиле Регентства, отделанный золочеными бронзовыми вставками, с множеством выдвижных ящиков. По обе стороны от него друг против друга стояли два мягких кресла.

На другом конце комнаты перед широким окном, держась очень прямо, спиной ко мне стоял человек с бокалом в руке и любовался своим садом. Его невозмутимость выглядела смешной. Словно отрепетированная мизансцена в великолепном спектакле. Театральная пьеса, в которую меня во что бы то ни стало хотели втянуть. И совершенно напрасно. Мне было лучше в зрительном зале.

Телохранитель закрыл за мной дверь.

— Садитесь, Виго.

Я узнал резкий и сухой голос министра.

Я не двинулся с места. Он повернулся, сделал несколько шагов и поставил бокал на стол. В свои семьдесят он сохранил выправку молодого офицера. Голый череп, пронзительные синие глаза, прямые морщины придавали ему суровости.

Казалось, его забавляло мое упрямство. Он сел в кресло напротив, опустил руки на подлокотники и с преувеличенной небрежностью положил ногу на ногу.

— Ну же, садитесь, прошу вас.

И тут я испытал к этому старику ненависть еще более яростную, чем мог себе представить. Инстинктивное, почти врожденное отвращение.

— Зачем вы меня сюда пригласили? — бросил я, не скрывая кипящего во мне презрения.

— Вы сами хотели меня видеть, Виго.

— Меня зовут не Виго.

Министр широко улыбнулся:

— Предпочитаете Il Lupo?

— Я ничего не предпочитаю.

— Садитесь же, — повторил он. — Вы хотели меня видеть, давайте поговорим!

— Я пришел не за разговорами. Я пришел посмотреть вам в лицо. Хотелось взглянуть вблизи на лицо такого человека, как вы.

— Ну и как? Я вам нравлюсь? — спросил он с издевкой.

Его высокомерие выводило меня из себя. Должно быть, укрывшись за своим непробиваемым самодовольством, он чувствовал себя недосягаемым. Но его насмешки уже не трогали меня. По сути, я получил то, за чем пришел. Воплощенный объект моего глубочайшего презрения.

— Каким вы меня находите? — повторил он вызывающе.

— Старым.

Я развернулся и направился к двери.

— Подождите, Виго! Виго! Раз уж вы пришли сюда, скажите хотя бы, чего вам надо…

Я не ответил и нажал на дверную ручку.

— Денег? Пытаетесь шантажировать меня?

Моя рука замерла. В эту секунду мне следовало уйти. Не вступать в эту игру и оставить его прозябать в его жалкой гордыне. Но это оказалось сильнее меня. Я обернулся:

— Шантажировать вас? Что вы себе вообразили, Фаркас? Что все покупается, даже молчание? Деньги? Деньги мне не нужны, господин министр, я получил гораздо больше. Правду.

Он снова рассмеялся:

— Правду? Да вы и десятой части всей правды не знаете, Виго!

Я вернулся на середину комнаты, оперся руками на спинку кресла и взглянул ему прямо в глаза:

— Отлично. Тогда я вас слушаю.

Он усмехнулся. Должно быть, думал, что одолел меня. Укротил.

— Прекрасно. Что вы желаете знать?

— По-моему, я знаю вполне достаточно.

— Куда уж вам…

— Так скажите, что еще мне следует знать.

Он выдержал паузу, отпил глоток коньяка, потом выпрямился в кресле.

— Самое важное, Виго, что вам необходимо усвоить, как бы трудно ни было с этим смириться: вы — один из первых добровольцев, пожелавших принять участие в Протоколе 88. И я позволю себе настаивать на слове «доброволец». Если бы ваши друзья-хакеры еще покопались в жестких дисках «Дермода», они бы, вероятно, наткнулись на копии многочисленных документов, которые вы подписали в то время, когда были… молодым и подававшим надежды солдатом.

— Я стал добровольцем, чтобы мне испоганили мозги?

— Ну же, не говорите глупостей. Ваш мозг не испорчен, Виго. Он стал намного совершеннее, чем мозги большинства ваших сограждан.

— Я стал добровольцем, чтобы мне стерли память? — продолжал я, словно не слыша его. — Чтобы меня под выдуманным именем спихнули подставным родителям?

— Да. Вы согласились на все возможные последствия Протокола 88, Виго. На все. Включая смерть. Кстати, за то, что вы все еще живы, вам следовало бы благодарить меня.

Теперь настал мой черед смеяться.

— Может, мне вам спасибо сказать?

Тогда он протянул руку к деревянной коробочке, стоявшей на столе, вынул сигару и протянул ее мне:

— Гавану?

— Нет.

— А мне вот говорили, что вы заядлый курильщик…

— Не пытайтесь вести себя как ни в чем не бывало, Фаркас. Если вам есть что мне сказать, говорите, а если нет, то у меня найдутся дела поважнее, чем терять время с таким, как вы.

— Вы слишком многого не знаете, Виго, чтобы о чем-то судить.

— Неужели? Ну так просветите меня.

Он обрезал кончик сигары и театральным жестом прикурил:

— Протокол был запущен в 1988 году. Вначале в намерения «Дермода», как и в мои, входило создать условия для подготовки нового поколения солдат, увеличив их способности. Мы набрали первую группу из двадцати добровольцев, десяти французов и десяти американцев, тщательно отобрав их среди лучших спецназовцев обеих стран. Вы тогда… из кожи вон лезли, чтобы попасть в эту группу.

По спине пробежала дрожь. Если все это правда, то я был не просто военным, а военным «особого назначения». Спецназовцем. Возможно, десантником. Меня тошнило при одной мысли об этом, но пока все выглядело правдоподобным. У Протокола 88 оказалось хотя бы одно преимущество: сегодняшнего меня безумно радовало, что я перестал быть военным.

— Уже первые тесты оказались исключительно убедительными, — продолжал министр. — У солдат повысилась острота зрения и слуха, они лучше ориентировались в пространстве, стали сверхвосприимчивы и тому подобное… Пока однажды не выяснилось, что у вас развилась эмпатия, которая делала вас не способными убивать. Не лучшее качество для идеальных солдат, как по-вашему?

Я не ответил. Безразличие, с которым он рассказывал мне эту историю, бесило меня.

— С этого и начались трудности. «Дермод» попытался обойти проблему.

— Как?

На короткий миг на его лице промелькнула неловкость, но слишком ненадолго, чтобы я в нее поверил.

— Натаскивая вас на самоубийство. Чтобы приучить преодолевать эмпатию, они заставили вас стрелять по зеркалам. Стрелять в собственное отражение… Как раз тогда я и решил уйти из фирмы «Дермод», — добавил министр, затягиваясь сигарой.

— Но Протокол продолжал свою деятельность…

— Разумеется! Конечно, он изменил направленность, но существует и поныне. И в таких масштабах, какие вам и не снились, мой бедный друг!

— Я не ваш друг, Фаркас.

Министр едва улыбнулся уголками губ и продолжал:

— Вы принадлежите к первому поколению, Виго. После вас проводились другие испытания. Много испытаний. И в них участвовало много добровольцев… В какой-то момент американская армия официально применяла более мягкую обработку для всех солдат, которых в 1991 году отправили в Ирак. Хотя они, приходится признать, не были настоящими добровольцами… И не знали, в чем истинная суть программы, по которой их готовили. Это было страшной глупостью. Пентагон потом себе локти кусал. Слышали о «синдроме войны в Персидском заливе»?