Дневник, запись № 89: поиск смысла.

То, что я шизофреник, еще не значит, что я не имею права думать. Пусть даже невпопад. В поисках смысла нет опасности. Это ведь поиск жизни, существования в картезианском смысле слова. Мыслю, следовательно, существую. Шизофрения заставляет меня так сильно сомневаться в реальности, что подлинное существование доступно мне только в мыслях.

У всего есть какое-то объяснение. Все заслуживает тщательного изучения. Ибо ничто не познаваемо до конца.

Поэтому я пишу, мараю бумагу, поэтому ищу, делаю записи в толстых записных книжках — они выпирают у меня отовсюду. Куда бы я ни шел, хотя бы одна обязательно торчит у меня из кармана. Когда я читаю, а читаю я много, когда думаю или плачу, моя рука в конце концов сама нащупывает эти черные книжечки. Здравствуй, черная книжечка. Не ты первая, и не ты последняя.

Часто я нахожу убежище в библиотеках. Достоинство книг в том, что они никогда не меняют мнений. Попробуйте сами. Сколько их ни перечитывай, они всегда говорят одно и то же. У них есть то постоянство, которое меня успокаивает. А самые стойкие из них — словари. Я могу это утверждать — словари мои лучшие друзья.

Утыкаясь в страницы из тонкой шелковистой бумаги, я становлюсь мыслящей статуей. Я не могу рухнуть.

Сразу после взрыва, оглушенный, в панике, залитый кровью, стекавшей у меня по вискам и рукам, я бросился бежать. Долго я мчался не разбирая дороги, не раздумывая, в состоянии глубокого шока. Инстинкт подсказывал одно: поскорее убраться подальше от поднимающегося в небо черного дыма. Прочь от обломков, продолжавших валиться сверху. От взрыва заложило уши, но я слышал за спиной гул катастрофы. Треск рвущихся железных листов, звон бьющегося стекла, вой тревожных сирен… Башня еще не рухнула. Это должно было случиться через несколько минут.

Я выбрался с раскаленной эспланады Дефанс, помчался к Курбевуа и, сам не понимая, что делаю, сел в автобус. Полиция еще не оцепила место происшествия, и люди толком ничего не знали. Напуганные, они обменивались скудными сведениями, отовсюду слышались недоверчивые восклицания. В автобусе стало по-настоящему шумно. Под озадаченными взглядами пассажиров я пробрался в конец салона и сел на заднее сиденье. Там, не издав ни звука, я и просидел всю дорогу.

Они поглядывали на меня, но не решались заговорить. Большинство схватились за мобильники, постепенно постигая размах трагедии. Некоторые, конечно, догадывались, что я выбрался из этого ада. Но никто со мной не заговорил. Со мной никто никогда не разговаривает. Просто отводят глаза и оставляют меня в покое.

Добравшись до Парижа, я выскочил из автобуса и дошел, точнее, доплелся до Восьмого округа. И здесь люди косились на меня, но для них я был просто еще одним чудаком в парижских джунглях. Вокруг в раскаленном летнем воздухе уже ощущались паника и растерянность. Они угадывались в поведении людей, в пробках на улицах…

Не раздумывая, я спустился по бульвару Малерб, затем добрался до улицы Миромениль, где жил с родителями.

Да. С родителями. В тридцать шесть лет я все еще жил с родителями. Не то чтобы мне это нравилось, но шизофрения заставляет жертвовать многим, в том числе независимостью.

Только теперь я начал приходить в себя. Более или менее… Посреди улицы мне встретилась знакомая парочка. Машинально я попытался спрятать окровавленные руки. Они взглянули на меня с беспокойством, но не остановились, погруженные в обычное для европейских столиц безразличие. Едва увидев эти знакомые лица, я вышел из ступора и осознал, как глупо себя повел. Что я здесь делаю? Я мог бы обратиться в полицию или остаться на месте, рядом со спасателями, рассказать им то, что видел! Или хотя бы пойти в ближайшую больницу, чтобы мне оказали первую помощь… Так нет же! Я здесь: один, с блуждающим взглядом, бреду по улице Миромениль, словно безмозглый зомби.

Я подумал, не следует ли мне вернуться туда, на место взрыва, чтобы присоединиться к другим жертвам и дать официальные показания. Но было слишком страшно и хотелось успокоиться. Очнуться, ощутить твердую почву под ногами. Путей не так уж много: нужно добраться до надежного убежища — нашей старой квартиры рядом с укромным парком Монсо. Там, по крайней мере, я знал, кто я и где я. И ничьи голоса не лезли ко мне в голову.

Наконец я доковылял до нашего дома, медленно поднялся по узкой лестнице и вошел, совершенно разбитый, в большую белую гостиную.

У нас все было белое. Стены, мебель, пол… Так посоветовал психиатр, чтобы подавлять во мне агрессию.

Я бросил ключи на низкий столик. Вздохнул, на минуту застыл в молчании. Закурил. В квартире никого. Родители каждый год проводят август на Лазурном Берегу.

Один. Совсем один на самом дне своего кошмара, наедине со своим сознанием, в то же время зная, что не могу вполне на него положиться. Одиночество и рассудок всегда плохо уживались во мне.

Спустя какое-то время, не знаю точно какое, я сделал несколько неуверенных шагов, рухнул на диван, чувствуя такую тяжесть в теле, словно оно превратилось в боксерскую грушу. Бездумно и вяло потянулся за пультом и включил телевизор, как будто хотел убедиться, что все произошло на самом деле. Словно увидеть теракт на телеэкране было более веским доказательством, чем пережить его самому. Что ни говори, а я шизофреник, и даже телевидение заслуживает большего доверия, чем я.

Я смотрел, как бесконечно прокручиваются кадры падения башни КЕВС посреди Дефанс. По всем каналам, во всех ракурсах. Часами. Без остановки. И тогда я понял, что мне это не приснилось.

Десяток вариантов съемки одной и той же катастрофы. Менялись планы, кадры, но сюжет оставался одним и тем же. Падение — медленное, нереальное, а потом густой дым, словно ядерный гриб, поднявшийся в небо над западной частью Парижа. Крики бессильных зрителей. Потрясенные голоса журналистов… Я переключал каналы. Чуть менялась четкость изображения, но не картинка. Это были все те же кадры. Снятые видеокамерами наружного наблюдения или оказавшимся на месте изумленным туристом. Я, несомненно, видел их ближе, чем кто-либо другой. Всего лишь в нескольких метрах от себя.

Оторопев, я слушал комментарии ведущих, их мрачные голоса. Раз в кои-то веки они были искренними. Уже выдвигалось множество гипотез. Разумеется, намекали на то, чем занималось предприятие, владевшее башней КЕВС: европейские вооружения, излюбленная мишень любого террориста. Затем проводились сравнения с другими терактами. Торговый комплекс в Сен-Жермен в 1974-м, синагога на улице Коперника в 1980-м, потом, двумя годами позже, взрыв на улице Розье. Взрыв на станции метро «Сен-Мишель» в 1995-м. И конечно, Всемирный торговый центр в Нью-Йорке, а затем — Мадрид и Лондон. Все эти теракты приписывались исламским экстремистам. Абу Нидаль, «Вооруженная исламская группа», Аль-Каида… Понятно, что и здесь предполагали тот же, «исламистский» след. Я толком не знаю, что это такое. Я ничего не смыслю в религиях.

Много раз передавали выступление министра внутренних дел Жан-Жака Фаркаса, пожилого человека с жестким взглядом и суровым лицом, который давал обычные в таких случаях обещания: террористов найдут и будут судить, общественность получит всю информацию о ходе расследования…

Затем говорили о жертвах. Показывали фотографии, лица пропавших на старых снимках, где они улыбались. Необходимо было очеловечить драму. На экране родственники в тревоге ждали ответа. Журналист пригласил психолога, специалиста по посттеррористическому синдрому. Упоминались тревожные состояния, депрессии и возможные отставки…

Затем следовал анализ политических и экономических последствий. Предсказывались потрясения в международных отношениях и на биржевых площадках… В этом я тоже никогда не видел смысла. В бирже. Но ведь это вполне нормально, сумасшедший-то здесь я, верно?