Меткалф бегом вернулся назад, туда, где его ждала Лана и лошади. Когда он садился в седло, она, должно быть, заметила озабоченное выражение на его лице.

– Что-то не так, милый?

– Ничего, – с сердцем проронил он и, потянув за уздечку, развернул лошадь и направил ее через лес обратно на дорожку. Несколько секунд спустя он объявил:

– Все.

Лана уставилась на него, а затем кивнула, как будто поняла, что он имел в виду.

Выехав на дорожку, они повернули обратно к даче, но впереди теперь ехал Меткалф. Около конюшни они оба спешились и ввели лошадей внутрь. Лана накачала ручным насосом ведро воды; ее лошадь стала жадно пить. Потом она набрала еще ведро воды и поставила его перед лошадью Меткалфа, которая тоже стала пить. Они знали ее, доверяли ей. Она расседлала лошадь, встряхнула седло, перед тем как повесить его на место, сняла уздечку, ополоснула удила под струей воды из насоса и повесила их на гвоздь. Она делала все это быстро, умело и непрерывно приговаривала что-то ласковое, обращаясь к лошади, поглаживая ее. Взяла полотенце с крюка и крепко и в то же время осторожно протерла лошадь, чтобы восстановить кровообращение в спине, а потом принялась расчесывать шерсть щеткой с мягкой щетиной. Меткалф делал то же самое. Они работали молча, но в этом молчании не было и тени неловкости. Оно являлось как бы элементом общения, как это бывает у старых друзей, которым нет необходимости разговаривать. Осмотрев копыта лошади – не застряли ли под подковами камешки, Светлана отвела ее в денник.

Закрывая дверь денника своей лошади, Меткалф заметил, что Светлана направилась в его сторону с таким видом, будто хотела что-то ему сказать.

– Лана… – начал было он, но она быстро прикрыла ладошкой его губы – короткое прикосновение, призывавшее к молчанию. Она запрокинула голову, глядя на Меткалфа снизу вверх, ее глаза были полны слез. В следующий миг она вскинула обе руки и приложила ладони к его щекам. Стивен обнял ее за плечи. Ее приоткрытые губы прикоснулись к его губам. Он чувствовал, как по его лицу текут ее горячие слезы. Она вся дрожала. Он опустил руки немного ниже и гладил ее спину, пока они целовались, целовались со страстью, которая показалась ему удивительной. Он крепко прижал женщину к себе. Ее руки мяли мускулы его спины, его ягодицы, а он оторвал одну руку от ее спины и положил ладонь ей на грудь. Вдруг она резко откинула голову.

– О боже, Стива, – произнесла она, и ее голос прозвучал необычайно жалобно. – Возьми меня. Пожалуйста. Люби меня!

Постель им заменила попона, торопливо брошенная поверх нескольких тюков сена. Ложе было грубым и не особенно удобным, но в пылу страсти они этого не почувствовали. Они занимались любовью быстро и без разговоров, почти не раздеваясь. И также быстро они оделись, оба испуганные, вовсе не нуждающиеся в напоминании о том, что их могут обнаружить. Поспешно одеваясь, Лана все же начала напевать какую-то мелодию.

– Что это? – спросил Меткалф.

– Что – что?

– Эта песня. Такое впечатление, что я ее уже слышал.

Светлана рассмеялась.

– Comme ils utaient forts tes bras qui m'embrassaient – какие сильные у тебя руки, когда ты обнимаешь меня. Почему-то она мне запомнилась.

– Милая песенка. Так мы встретимся завтра вечером?

– Да, конечно. Почему бы и нет?

– Рудольф… он ничего не заподозрит?

– Умоляю тебя! – недовольно воскликнула Светлана. – Я почувствовала себя счастливой впервые за долгое-долгое время. Ну зачем тебе понадобилось упоминать о нем?

– Что тебя с ним связывает? Я же знаю, что ты его не любишь. Я не понимаю.

– Ты очень многого не понимаешь, Стива.

– Расскажи, – потребовал он, накрывая ее маленькую ручку ладонью.

Она закусила нижнюю губу.

– У меня не было никакого выбора.

– Никакого выбора? Миленькая, выбор есть всегда.

Она медленно и печально покачала головой, и слезы снова навернулись ей на глаза.

– Только не для пленницы, дорогой мой. Не в том случае, когда ты заложник.

– Что ты такое говоришь? Как это может быть?

– Это из-за отца. Он знает, как я люблю отца, знает, что я на все пойду, чтобы защитить его.

– Фон Шюсслер чем-то угрожает твоему отцу?

– Нет, ничего открытого. Он… у него есть документ. Клочок бумаги, которым можно убить моего отца. Отправить моего отца на казнь, а меня – в тюрьму.

– Лана, что за черто…

– Подожди, послушай. Прошу тебя, просто слушай. – Она взяла его ладонь двумя руками и крепко стиснула. – Тебе известно имя генерала Красной Армии Михаила Николаевича Тухачевского, знаменитого героя революции?

– Да, я слышал это имя.

– Он защищал Москву в 1918 году, захватил Сибирь в 1920-м. Прославленный и полностью лояльный военный деятель. Начальник штаба Красной Армии. И он был старым другом моего отца. Несколько раз мы обедали у него дома с его близкими. Мой отец преклонялся перед ним. Дома он всегда держал на самом видном месте, на пианино, фотографию, где он вместе с Тухачевским. – Она сделала паузу и набрала в грудь воздуха, как будто собиралась с силами. – Однажды ночью, я запомнила, это было три года назад, седьмого мая тридцать седьмого года, я уже спала, когда услышала звонок в дверь. Я подумала, что это, наверно, чья-то глупая шутка, развлекается какой-нибудь хулиган или пьяный, так что я повернулась на другой бок и накрыла голову подушкой. Звонок не прекращался. Я посмотрела на часы. Шел первый час ночи. Наконец звонок умолк, и я смогла снова заснуть. У меня на следующий день был трудный спектакль – «Спящая красавица».

Прошло, наверно, не больше часа, когда я снова проснулась, на сей раз от громких голосов. Один из них принадлежал моему отцу. Я встала с кровати и прислушалась. Разговаривали в кабинете отца. Он, казалось, спорил с кем – то. Я побежала к кабинету, но остановилась возле приоткрытой двери. Да, там был отец, одетый в пижаму, и он что-то очень возбужденно говорил Тухачевскому. Моей первой мыслью было, что маршал Тухачевский нагрубил отцу, и я страшно разозлилась. Я стояла там и подслушивала. Но скоро поняла, что отец бранил вовсе не Тухачевского. Он был очень сердит, даже разъярен – я таким никогда еще его не видела, – но сердился не на своего друга Михаила Николаевича. Его разгневал Сталин. А Тухачевский, похоже, совсем не сердился. Он говорил печально, чуть ли не жалобно.

Я немного высунулась из-за угла, чтобы получше их рассмотреть, и с изумлением заметила, что волосы Тухачевского поседели. Я видела его всего за две недели до этого дня, и тогда у него не было и намека на седину. Очевидно, с ним случилось что-то ужасное. Я снова спряталась, чтобы они меня не заметили. Я знала, что если они заметят меня, то сразу умолкнут. А у меня возникло ощущение, что тема их разговора настолько серьезна, настолько опасна, что отец никогда не станет обсуждать это при мне. Ты же знаешь, он всегда старался оградить меня от всех опасностей и трудностей на свете.

– Не потому, что он не уважает тебя, дуся, а потому, что любит тебя.

– Да. Я наконец-то это поняла, хотя много лет меня ужасно бесило, что он обращается со мной, как с маленьким ребенком. Так вот, я слушала, как Тухачевский рассказывал моему отцу, что Сталин и его НКВД раскрыли огромный заговор в армии. Сказал, что НКВД следит за ним по прямому приказу Сталина. Прошел слух, что Сталин имеет веские доказательства участия множества высших военных командиров в тайном заговоре – заговоре с участием немецкого верховного командования, цель которого – государственный переворот против Сталина. И Тухачевский – один из заговорщиков!

– Это же безумие.

– Кто знает? Я правды не знаю. Я знаю, что, когда они с отцом говорили наедине, они оба соглашались, что Сталин опасный человек. – Она понизила голос до шепота. – Мой отец ненавидит Сталина. Это я знаю точно. Он не позволяет даже произносить имя Сталина в нашем доме. О, на людях он участвует во всех тостах в честь Генерального секретаря. Он хвалит Сталина до небес, когда его слушают другие. Он не глуп. Но он ненавидит этого человека. И Тухачевский ненавидел тоже.