– Никогда не приходи ко мне домой, ты меня слышишь? Никогда.

– Лана, видит бог, я так сожалею, – ответил пораженный Меткалф. – Я не понимал…

– Да, ты не понимал. – Она, казалось, немного смягчилась, и ее вспышка приугасла. – Есть очень много такого, чего ты не понимаешь.

– До меня это начало доходить. – Много такого, подумал он. И, между прочим, Стивен до сих пор не понимал, как сильно он продолжает любить ее. – У нас с тобой есть незаконченное дело.

– Да, дело, – откликнулась она, печально качнув головой. – Все для тебя – дела. Я слышала, о чем ты говорил с Руди: о делах, которые ты хочешь вести с теми людьми. Все, что угодно, ради всемогущего доллара.

– Может быть, есть кое-что такое, чего не понимаешь ты? – мягко возразил он.

– Ты бизнесмен. Человек бизнеса. Ты можешь попытаться бунтовать против того, что тебе дали, что ты унаследовал, но это бесполезно. Родимые пятна всегда при тебе.

– Какие родимые пятна?

– Капитализма. Которые возникают, когда делаешь деньги из крови рабочих.

– Я понимаю, – сказал Меткалф. Она говорила теперь совсем не так, как беззаботная, нисколько не интересующаяся политикой Лана тех давних лет; так мог бы говорить какой-то комсомольский инструктор, можно было подумать, что она каким-то образом впитала в себя всю пропаганду Коммунистической партии, которую имела обыкновение высмеивать. – Если предприятие – это родимое пятно, то, значит, Россия эти родимые пятна начисто вывела за последние годы.

– Так говорит наш великий вождь, – торжественно, чуть нараспев, произнесла она. – Нельзя сделать яичницу, не спалив курятник дотла. Как гласит лозунг, коммунизм есть советская власть плюс электрический удар всей стране.

Что она пыталась сообщить ему этими словами? Были ли эти оговорки случайными? На лице балерины не было и следа иронии.

– Я не думаю, что Сталин имел в виду именно это. Мне казалось, что, защищая свои кровавые чистки, он говорил, будто нельзя приготовить яичницу, не разбив яйцо.

Она вспыхнула.

– Сталин раньше, чем все русские люди, понял главное – всегда найдутся враги того, что мы пытаемся создать.

– О? И что же вы пытаетесь создать?

– Стивен, мы строим новое социалистическое государство. Все будет коллективизировано. И не только колхозы. Все. Фабрики коллективизировались. Семейства коллективизировались. Скоро и поэзия тоже будет коллективизирована! Только представь себе общество, которое совершит все это!

Она говорила чепуху, повторяла как попугай пустые лозунги, к тому же перевирая их. Всех этих оговорок было слишком много, они казались слишком смешными, как будто Лана чуть ли не высмеивала пропаганду, которая настигала вас везде и всюду. Возможно ли это? И, если она действительно высмеивала зловещий язык коммунистической пропаганды, то делала это таким примитивным образом, настолько неостроумно, что Стивен с трудом разглядел издевку – или Лану. Что случилось с милой простушкой Ланой, балериной, в очаровательной головке которой никогда не водилось ни одной серьезной мысли?

– Лана, – негромко сказал он, – нам надо поговорить.

– Но мы же говорим, Стива.

– Наедине.

Она умолкла, как будто мысленно взвешивала что-то.

– Ты когда-нибудь видел здешние окрестности? Здесь очень красиво. Может быть, выйдем немного погулять? – Она предложила это игривым, даже несколько пренебрежительным тоном, но он понимал, что за всем этим стоит. Она впервые не отвергла его, согласилась говорить с ним.

– Это было бы прекрасно, – в тон ей ответил он.

Снаружи было очень холодно, вряд ли эта ночь лучше всего подходила для прогулки по неровной лужайке позади дачи. Лана приехала в длинном манто, по-видимому, норковом, и соответствующей шляпе. Меткалф знал, что такая одежда свидетельствовала о роскоши, почти недоступной в Москве в эти дни. Он мельком подумал, были ли эти меха подарком ее нового немецкого возлюбленного? «Те люди» – презрительно назвала она нацистов. Что это означало? Она ненавидела фон Шюсслера и то, за что он стоял? Если так, то почему она с ним? Лана, которую он знал, отнюдь не являлась приземленной материалисткой и ни за что на свете не стала бы жить с человеком только ради роскошных вещей, которые он мог купить ей.

Но она стала совершеннейшей загадкой для Меткалфа. Как Лана связана со всеми этими событиями? Почему она с немцем? Что на самом деле она думает о сталинской системе? Кем еще она стала?

– Ты действительно приехал по делу, Стивен? – спросила Светлана. Они бесцельно прогуливались, снег поскрипывал под их башмаками. Она держалась на некотором расстоянии от него (Меткалф это сразу заметил), как будто хотела подчеркнуть и для него, и для любого, кто мог бы за ними наблюдать, что они действительно всего лишь приятели или знакомые, как многозначительно сказала она фон Шюсслеру. Далеко в стороне Меткалф разглядел надворную постройку – возможно, конюшню.

– Конечно. Я действительно путешествую по делам, ты же это знаешь.

– Я не знаю, что это за дела, Стивен. Как давно ты в Москве?

– Всего несколько дней, Лана…

– Ты приехал на этот прием, поскольку узнал, что я буду здесь?

– Да, – признался он.

– Что было, то прошло, Стивен. Мы выросли и пошли своими путями. У нас был короткий роман когда-то давно, но с ним покончено.

– Ты любишь этого немца?

– Он развлекает меня. Он, если можно так сказать, charmant[70]. – Она говорила подчеркнуто легким тоном, но это звучало неубедительно.

– Charmant – не то слово, которое первым приходит на ум, когда думаешь о фон Шюсслере. Скорее abattu.[71]

– Стивен, – предостерегающе проговорила Светлана, – не твое дело копаться в сердечных тайнах.

– Не мое. Если речь действительно идет о сердце, а не о чем-то другом.

– Говори прямо, что ты имеешь в виду? – рассердилась Светлана.

– Видишь ли, норку не так уж легко найти в Москве.

– Я теперь очень хорошо зарабатываю. Шесть тысяч рублей в месяц.

– Да ведь всех рублей в государственном казначействе не хватит, чтобы купить тебе то, что купить невозможно.

Один уголок ее рта чуть вздернулся в хитрой улыбке.

– Это подарок. Хотя и не идет ни в какое сравнение с тем подарком, который мне сделал ты.

– Ты уже не в первый раз говоришь о моем подарке тебе. Что это за подарок, Лана?

– Руди нравится мне, – сказала она, как будто не услышала его вопрос. – Он щедрый человек. Он делает мне подарки, ну и что из того?

– Это не похоже на тебя.

– Что – это?

– Водить дружбу с мужчиной, потому что он может покупать тебе меха и драгоценности.

Но слова Меткалфа не рассердили ее.

– Он таким образом выражает свою любовь.

– Любовь?

– В таком случае свое безумное увлечение.

– Да, но я все же не думаю, что ты… безумно увлечена им. Или все же увлечена?

– Стивен, – сказала она, видимо, начиная сердиться, – у тебя больше нет никаких прав на меня.

– Это я знаю. Понимаю. Но мы должны встретиться, мы должны поговорить. Это важно.

– Поговорить? – усмехнулась она. – Знаю я, как ты разговариваешь.

– Мне нужна твоя помощь. Мы должны договориться о встрече. Ты могла бы встретиться со мной завтра днем – ты ведь вернешься в Москву к тому времени?

– Я вернусь в Москву, – сказала она, – но не вижу никакой причины для нашей встречи.

– Парк Сокольники. Наше обычное место, место, где мы…

– Стива, – перебила Светлана, – тише. – Внезапно она кивнула человеку, который появился на веранде, невдалеке от дорожки, по которой они шли. Меткалф повернулся и сразу же узнал лицо. Это был офицер ГРУ, который сидел в Большом театре за спиной у него, тот самый, который начал разговор о Светлане Барановой.

– Я уже видел его, – сказал Меткалф вполголоса.