— И прожить остаток жизни в позоре и проклятии? — вставил Левон.

— Вы рабы несуществующего долга! — вскочил на ноги Чезаре. — Рабы обмана, столь давнего, что он кажется всем правдой. Рассмотрите любую веру, проследите за любой связью, скрепленной кровью или клятвой, вскройте правду о любом отцовстве! И вы везде найдете обман, любодеяние, ложь! Ибо этот мир есть мир лжи, на лжи замешанный, на ней стоящий! Наслаждения, богатство, власть — только они не обман, это ждет нас всех в новой вере! Рабы тысячелетнего обмана, чего вы все боитесь? Мир не изменится ни на драхму, если мы примем ислам!

— Ты прав, Чезаре, — кивнул один из патрициев, Ренцо. — Дунай от этого не потечет вспять, и в нашей Генуе не случится землетрясение. Но мой мир — тот, с которым в душе я родился и который рос вместе со мной, — мир моей души, — погибнет. Он разрушится, обратится в пыль. И останется на его месте во мне навсегда пустыня, ибо ничего его уже не сможет заменить.

— Ты, ученый болван! — зарычал Скуарцофикко. — Кто сказал, что я весь свой век обязан быть только генуэзцем и христианином? Почему не вправе вкусить иного хлеба? Что обязывает меня, наконец, до гроба повиноваться любому дураку или лотру, кого слепая судьба вознесет над Генуей или всем христианством? Родина и вера, ха-ха! Власть и сила всегда у тех, кто наложит на них грязную лапу, чьи приказы станут возвещать нанятые судьи и попы. Я хочу, — поймете ли вы меня? — хочу хоть раз в жизни быть от них свободен! Сделать то, чего все вы так страшитесь, переменить разом и веру и родину. Если хотите, и самого себя!

Чезаре продолжал с жаром проповедовать отступничество. Он рассказывал о знаменитых ренегатах, добившихся высоких должностей в царстве осман, — таких, — как Гедик-Мехмед, как сам тогдашний великий визирь Махмуд-паша, родом — полугрек, полусерб. Но ренегат уже проиграл. Земляки от него дружно отвернулись, и даже несколько молодых нобилей, забрав котомки, покинули помост, где он верховодил. Среди них был Ренцо деи Сальвиатти, ученый сын последнего каффинского судьи. Ренцо, как и многие другие итальянцы на «Зубейде», тоже был моряком, немало поплавав с самой ранней юности на генуэзских галеях.

— Эх, Каффа, Каффа! — вздохнул Левон, устраиваясь поудобнее рядом с Чербулом. — Почему не последовал народ Каффы примеру твоих земляков, друг! Почему торгаш и предатель пересилил в нем ратника!

— Не был этот город ни ратником, ни работником, — привалясь к длинному ящику, заявил Шандру. — Как паук, сидел у моря, ловя людей, словно мух: как паука, метлой его и прихлопнули.

— Плохо знал ты старую Каффу, — возразил Ренцо, — как честно ей ни служил.

И армянин с итальянцем по очереди начали рассказывать о своей погибшей родине, какою ее знали. Не одними ведь невольничьими рынками жил древний город у отрогов крымских гор, главным делом его все-таки были питающие друг друга ремесла и торговля. Здесь строили корабли и ковали мечи, ткали дивные ткани и делали украшения, лили колокола и пушки, чеканили прекрасные сосуды из золота и серебра, меди и бронзы. Шили обувь и платье, обрабатывали кожи и меха, писали книги и фрески. Через Каффу, с помощью ее изобретательных и неутомимых торговцев, Восток и Запад обменивались всем лучшим, что могли произвести; ища в том свою корысть, здешние негоцианты, презрев опасности, отправлялись в далекие путешествия по морю и по суше, открывали и осваивали новые торговые пути, знакомили людей во всех концах света с новыми товарами, прививали им вкус к дотоле неизвестным вещам.

Не одни базары и гавань укрывались за стенами генуэзской крепости; здесь были покойные улочки и тихие садики с каменными фонтанами и скамьями, где собирались для беседы ученые, художники, любители искусства и мудрости всех верований и племен. Люди встречались в излюбленных тратториях и кофейнях, ходили друг к другу в гости, поддерживали всю жизнь друг друга советом и сочувствием, открывали друг для друга скромные кошельки. Так жила старая Каффа трудового люда — мастеровых, живописцев, нотариусов, музыкантов, учителей, мелких чиновников и торговцев. Итальянцев, греков, армян, евреев, татар, славян, германцев и иных языков, кого ни заносила сюда судьба.

Войку слушал, прислонясь затылком к жесткой доске. Что-то твердое мешало юноше, упираясь в бок; сотник протянул туда руку и нащупал замок, висевший на длинном ящике.

— Третий день лежу на этой штуке, — проворчал он шутливо, — и не подумаю, что это есть.

Ящик пытались пошевелить. Позвали тихо Данилу-руса; у сурожанина сохранился от обысков складной нож. Согнув гвоздь, вытащенный из переборки, смастерили отмычку.

— Тяжелый, дьявол, — прошептал Данило, — не иначе в нем главная турецкая казна. У кого рука дюжая? Моя еще с боя ушиблена, болит.

Войку ткнул отмычкой в скважину замка, покрутил; тот не поддавался. Османы, видимо, долго не открывали ящик, забытый в углу. Наконец в руке Чербула что-то щелкнуло и заскрипело.

— Тише, черт! — буркнул русич. — Отворил?

— Кажется, да…

— Наше золото султана! Поднимайте крышку, да осторожнее!

В ящике лежали темные, длинные предметы, пальцы нащупывали то дерево, то металл. Давицино, матрос, опознал их первым.

— Абордажные крючья, — сообщил фрязин. — Сам бог послал. — Юноши радостно обнялись в темноте. Слов не требовалось: у них было оружие, они сумеют воспользоваться им.

— Эти, там, на кожах, замыслили что-то, — прошептал, приблизившись, другой сурожанин, Димитерко. — Будьте настороже.

Сотнику, пожалуй, легче было не спать душной ночью на судне, чем его товарищам. Войку, воспрянув духом, загораживал собой бесценное сокровище, негаданно попавшее в их руки, — цепкие крючья на длинных древках, которыми воины цепляют чужой корабль, чтобы, притянув его к своему, броситься врукопашную на вражий борт. Пользоваться такими можно и как копьями, и как палицей. Его товарищи не были безоружны, как прежде, и это сегодня — главное.

Ночь заступила на вахту на Великом море, узники «Зубейды» один за другим забывались в тревожном сне. Товарищи давно уже спали, когда слух Войку уловил какое-то движение у перегородки, где почивали на своих кожах оставшиеся с Чезаре сынки патрициев. Чербул всмотрелся во тьму. Привычное к мраку зрение и чуткий слух поведали: кто-то осторожно пробирается к нему.

Войку нащупал друзей. Легкого прикосновения было достаточно, чтобы прервать сторожкий сон. Притворяясь спящими, молодые воины приготовились встретить гостей.

— Они должны быть здесь, — услышал над собой Ренцо тихо сказанные по-итальянски слова. Тени сгустились, приблизились: ночные гости силились разглядеть, кто где лежит.

Рядом с Войку, у самой его руки, опустилась чья-то нога в сапоге. Не раздумывая долее, сотник схватил ее, изо всех сил рванул. Тяжелое тело упало между прикинувшимися спящими, за ним — другое. Войку навалился на захваченного врасплох противника, рука его скользнула по руке врага, схватила и выкрутила кисть. Раздалось проклятие, оброненный неизвестным стилет звякнул о доски палубы.

Узники просыпались, спешили на помощь. Короткий вопль, сдавленные крики, шум борьбы… Мгновение спустя ночные гости, придавленные к палубе и обезоруженные, были связаны поясами и кушаками, к кадыкам приставили их собственные кинжалы. Двое патрициев-ренегатов лежали недвижимо на полу, заколотые в быстрой схватке.

— Один лишь звук, и все вы в аду, — сказал пойманым Войку, когда за дверями раздался шум. Ночной караул снаружи зашевелился, звеня оружием, насторожился. Но в узилище все было тихо, и воины ислама, успокоившись, снова вытянулись на досках, чтобы подремать.

У ящика с абордажными крючьями, теперь опустевшего, — оружие было роздано самым сильным и смелым, — по зову сотника собрался на скорую руку боевой совет.

— Чезаре и его люди хотели убить в темноте Ренцо, а может, еще кого-то, — сказал Чербул. — Теперь они в наших руках. Но с рассветом придут турки, и все раскроется. Что будем делать?